we are all clowns
Норвегия
С парома далёкие скалы казались языками пламени, которым горел горизонт. Облака нависали над чёрным каменным огнём, как вязкий дым, и холодное солнце едва пробивалось в редкие прорехи их тяжёлой завесы, покрывая небо неровными серо-фиолетовыми пятнами. При взгляде на них болели привыкшие к штормовому сумраку глаза. За бортом перекатывались тёмные волны, и на их бурых подвижных вершинах оседал серебристый свет. Рассыпаясь гребнями электрической ряби, он был как будто живым.
Да и многое здесь казалось живым. Не только свет, но и сами горы, и небо, и озёра, и даже дорога, которая мялась у подножия сутулых скал. Словно серая полосатая змея, извиваясь и переваливая через щетинистые хребты и спины мостов, она ползла через дыры туннелей, словно специально прогрызенные для неё каким-то неведомым зубастым существом. Дорожные указатели походили на растения или грибы, а немногочисленные деревни, где дорога разваливалась на улицы, переулки и тупики, выглядели весёлой красной сыпью на бугристом теле погрузившегося в море великана.
Дорога проходила по островам и заканчивалась в деревне, обозначенной на карте единственной буквой. И чтобы её не путали с другими одноимёнными деревнями, рассыпанными по всей Норвегии от пролива Скагеррак до Баренцева моря, а также для утверждения её особенности, к этой единственной букве добавляли название окружавшего её архипелага. Будто к имени фамилию, так получалось полное название «Å i Lofoten». И всё вместе это читалось как «О на Лофотенах».
— О! — радостно воскликнул Хрипунов, вытягивая палец в сторону синего указателя с одной единственной норвежской буквой.
— Ага, — улыбнулся Новинский, притормаживая.
Они остановились на обочине, вышли из машины и сфотографировались рядом с указателем. Затем в самой деревне купили по чёрной майке с этой же буквой, за что получили бесплатный горячий кофе и красивый глянцевый буклет с подробным перечислением всех местных гостиниц и рыбных ресторанов.
читать дальшеХрип разложил на тёплом капоте карту и задумался, посматривая на шевелящиеся сверху огромные тучи. Дул сильный ветер, и карту приходилось придерживать.
— Ты уверен? — спросил он Новинского, который в это время ковырялся с навигатором.
Оба они занимались одним и тем же, но каждый по-своему. И в этом было их основное отличие — два разных подхода к жизни, две противоположные философии, и, как следствие — у одного бумажная карта, у другого новенький смартфон с навигатором. И это касалось буквально всего — от зубных щеток до машины. Хрипунов (Хрип) считал машину дорожным аналогом лодки и к внешности своего автомобиля относился равнодушно, уделяя больше внимания его внутреннему миру. Новинский (Новак), напротив — любил всё новое и прогрессивное. Замысловатая электроника и авангардные технологии облепляли его бытие, как вакуумная плёнка кусок недобитого ужина. От умного холодильника с двадцатидюймовым экраном на всю дверь — до штанов с функцией беспроводной зарядки телефона через специальную прокладку в заднем кармане. Роботизированное то, интеллектуальное сё. Хрипунов этой страсти к инновациям не разделял и вместо ботинок с загадочной технологией «Gore-tex» искал в магазинах обычные резиновые сапоги. Тяжёлые и неудобные, зато понятные и проверенные, и совершенно точно непромокаемые.
— Сегодня двинем или подождём, ты как? — спросил Хрип, рассматривая плотное пятнистое небо.
— Сводка такая, что буря есть, — серьёзно ответил Новак, глядя в экран смартфона, — но идёт с Гольфстримом, нас не заденет, пройдёт севернее на Тромсё.
Хрипунов недоверчиво хмыкнул.
— Да брось, Хрип, норвеги на этом собаку съели.
— Да? — потёр лоб Хрипунов. — На чём?
— На погоде. Это же викинги. Две тысячи лет назад в Америку плавали, без астролябии, секстанта и элементарного компаса. Брось.
— И свои метеорологические спутники у них есть?
— Нет, — сощурился Новинский, — спутники у них американские. А чё ты кривишься? Да подумаешь, тучки набежали. Брось! Это нормальная погода, здесь всегда так…
— Ну да… — согласился Хрип.
— Так что двинем. До вечера должны двадцатку успеть. А там, глядишь, рассосётся.
И они отправились ещё дальше на запад, куда не проложена дорога и где за пустынной суровостью Лофотенских островов открывается морской горизонт стылого Норвежского моря. Потащили два своих здоровых, туго набитых рюкзака по сто литров каждый. Новенький, с иголочки «Оспри» у Новинского и старая, видавшая виды «Татонка» у Хрипунова. Палатка, спальники, пенки, тёплые вещи, горелка, газ, продукты, телефоны и фотоаппараты.
Сразу за деревней им встретились развешанные на высоких, почти трёхметровых хьеллях рыбьи головы. Ловля трески на Лофотенах — основной вид промысла, рыба приходит сюда в декабре на нерест, и до позднего мая её затем сушат без всякой соли, как есть, на этих чернёных постоянной непогодой деревянных конструкциях. Хьеллями застроены все свободные пространства вокруг деревень, но в июне, когда Хрип и Новак вышли из Å в западном направлении, они уже стояли пустыми, сезон был окончен и лишь в некоторых местах висели, догнивая, вонючие рыбьи головы.
Стараясь реже дышать, друзья осторожно переступали между упавшими сверху зловонными ошмётками. Сверху на них таращились, разрывая от удивления рты, отделённые от туловища изуродованные морды, а внизу, под ногами, в размокшей глине, валялись скользкие куски разлагающейся плоти и белели влажные кровавые кости. Ветер подхватывал здесь сладковатый удушливый смрад и разносил его по округе, распугивая, кажется, даже назойливых чаек.
— Фублин, они это жрут, что ли? — сквозь зубы спросил Хрип.
— Не, это в Африку отправляют, — надевая капюшон, отозвался Новак. — Раньше выкидывали, а потом нашлись какие-то любители в Нигерии, что ли, или в Либерии, или в Нигере, хрен его знает.
— Фублин, — сплюнул Хрип.
— Им нравится…
— Что? Это?!
— Не знаю, сама треска, если её вот так, ну… здесь у них какие-то уникальные условия, можно просто на улице развесить и вперёд… она там как-то ферментируется и хранится долго, а потом размачиваешь и…
— Да ну, чокнутые. Бляха!
— Наступил?
— Да…
Новак рассмеялся, поправляя капюшон:
— Смотри, чтобы за шиворот не упала.
— А че ты ржёшь? Спать потом как с таким духаном?
— У тебя же сапоги, отмоешь.
Сразу за полем зловонных сушилен открывался вид на чистейшее зеркальное озеро и покрытые ручьями холмы, которые им предстояло пройти до обеда. Дождя не было, но сырая слякоть пропитала эти места как будто насквозь. Склоны холмов покрывала невысокая, похожая на гигантский мох трава. Ноги утопали в ней, как во влажной губке, проваливаясь едва ли не по колено. Ботинки Новака сразу же промокли, и теперь он чавкал ими, словно чмокающий солёными рыбьими костями тролль. Ветер завывал в капюшонах, подталкивая порывами в спину, торопя. К вечеру он стих, а утром на сопки выполз ещё один первобытный обитатель Лофотенов — туман.
Белый и плотный, словно вата, он накрыл долины густым одеялом, обходя лишь некоторые, самые высокие горы, которые темнели над плывущими его лоскутами, словно угрюмые призраки дремучих великанов.
К обеду второго дня сырость пропитала туристов окончательно. Навигатор Новака печально пропищал и завис, покрывшись испариной. Новак мысленно чертыхнулся, ругая себя, что забыл и о влагостойком футляре для этой штучки, и о том, что не запихнул смартфон в сухой гермопакет заодно с документами и банковскими карточками. Хрип выудил из боковины рюкзака ламинированную карту и с гордостью протёр свой старый отцовский компас.
— Это чё такое? — удивился Новак, разглядывая карту.
— Где? — улыбнулся Хрип.
— Слеза гнома… залив пяти ветров… океан жадных карликов… что это такое?
— Это… — шмыгнул Хрип. — «Кондуит и Швамбранию» помнишь?
— Не помню.
— Да ладно?! Половина класса читала, и ты тоже, и я столько тетрадок потом изрисовал всякими островами, материками, ты чего? У нас там заливы были, моря, и мы придумывали каждому своё название. Неужели забыл?
Новак с недоумением заглянул в капюшон друга и увидел там весёлое, поросшее утренней рыжеватой щетиной лицо.
— Не, а чё? Так же интересней. Вот мы сейчас прошли Кратер Забвения и, если будем дальше двигаться на юго-запад, выйдем, как ты и планировал, к Мысу Южных Тревог, затем на запад… на запад… сюда… к Бороде Морского Тролля.
— Вот это остров Лофотодден.
— Нет, — улыбнулся Хрип, — теперь это Голова Нёккена.
— Чёрт! Какого еще Нёккена?
— Нёккена, это норвежский водяной. Любит, чтобы ему бросали в воду всякие металлические предметы, а лучше всего стальные.
Вздохнув, Новак приложил ко лбу ладонь и отвернулся. И в этот момент краем глаза заметил, будто камень, в шаге от которого они рассматривали карту, каким-то странным образом шевелится. Он повернулся к нему и, присмотревшись, почувствовал, как под ещё сухим термобельём холодеет спина. От удивления он даже раскрыл рот. Глаза нервно дергались по камню, а тот будто вращался в траве, прямо под ним, в траве рядом с ногами. «Что за нахрен», — с ужасом подумал Новак и мотнул головой, переводя дыхание.
— …а там уж выйдем к морю… — рассуждал Хрип, увлечённо водя по мокрой карте пальцем.
— Ага, — выпалил Новак, — пошли!
Через несколько часов туман сделался до того плотным, что туристам стало казаться, будто они попали в самую середину дождя и водяные капли здесь формируются прямо из воздуха, чтобы затем облепить их со всех сторон и даже под мышками. Кроме этого, в таком молоке очень трудно привязываться к местности, не видно даже самых близких ориентиров. Покуролесив между ручьями, к полудню они заблудились. Чтобы собраться с мыслями, устроили лёгкий незапланированный привал, перекусили, успокоились и решили идти по компасу на север. Там рано или поздно должно быть побережье, вдоль которого будет значительно проще ориентироваться.
К вечеру, несмотря на полярный день, заметно стемнело. Видимо, острова накрыла совсем уж хмурая туча, и туман превратился в тягучий, липкий и буквально осязаемый мрак. Ещё немного, и его можно будет накладывать ложкой, как черничное варенье. Новак снова начал нервничать, косясь на камни, а Хрип подсчитывал в голове остатки еды, заодно прикидывая способы надавить воды из мха, если по дороге им не встретится больше ни одного ручья или пруда, и рассуждая, будет ли эта вода питьевой и не окажется ли сам мох каким-нибудь ядовитым растением, от которого у них начнётся понос и откажет разум.
Неожиданно туман будто ещё сильнее загустел, и перед ними возник огромный серый камень. Края его растворялись в тумане, так что понять, где он начинается и заканчивается, представлялось невозможным. Новак остановился и засопел.
— Так, ну вот и ориентир, — обрадовался Хрип, вскидывая руку за картой, как лучник за стрелой.
Новак снял перчатку, коснулся камня и, тут же одёрнув руку, побледнел.
— Твою мать!
— Что?
— Он тёплый…
— Кто?
— Камень.
— И что?
— И сухой.
— Товарищ Новинский, это логично. Если камень тёплый, он будет и сухим. Вода же испаряется.
Новак не ответил. Хрип долго и пристально рассматривал карту, после чего задумчиво произнес:
— Не могу найти чего-то… по моим подсчётам здесь мог быть водопад… Сопли Старой Девы… блин…
Всё это время Новак заворожённо смотрел на камень. Серый, с тёмными и светлыми прожилками и желтоватыми вкраплениями гранит. Он был не только тёплым и сухим, но ещё и едва заметно дрожал. Будто трясся от холода.
— Фублин, чертовщина какая-то, — подвёл итог Хрипунов. — Ладно, в жопу его, обойдём нахрен.
Обойти не получалось около часа, они шли вдоль этого бесконечного камня, как вдоль стены. Новак шагал хмурый, как туча, а Хрип весело насвистывал какой-то безвозвратно исковерканный мотивчик, в котором угадывались то «Не сталевары мы, не плотники», то «Катюша», то государственный гимн Российской Федерации.
Камень закончился так же неожиданно, как начался, и перед туристами прояснилась небольшая, похожая на старый овраг низинка. Туман висел над ней ровной шапкой, а под ним стояла избушка.
— Вот повезло! Хоть узнаем где мы, — перестал свистеть Хрип. — Хотя это рыбак, стопудово, значит, море совсем близко.
— Пойдём дальше. Чего мы там забыли? — ещё сильней нахмурился Новак. — Ты по-норвежски спрашивать собрался?
— Карту покажу, пальцем ткнёт и порядок. Дальше сами разберёмся.
— Да ну к черту…
Хрип с недоумением посмотрел на товарища.
— Ты вон бледный какой. Я тоже замёрз. Горяченького попьём, мужик, ты чего?
Новак опустил взгляд, и ему почудилась в траве ухмыляющаяся рыбья морда.
Домик оказался совсем низкий, стены поднимались над землёй чуть выше человеческого роста, а дверь была и того ниже. Пологая крыша поросла длинной травой, кирпичную трубу облепил мох, а вдоль конька кустились молодые березки и торчала одинокая рогатая ива. Стены под крышей чернели пустотой, и только из небольшого окошка искорками по мокрой траве расползался мерцающий красноватый свет.
Хрип постучал в дверь, прислушался и толкнул. В лицо дыхнуло теплом и слабой житейской вонью. Новак поморщился. Дом был открыт, но войти оказалось непросто: пришлось согнуться пополам и даже снять рюкзаки, которые своими набитыми клапанами упирались в дубовый дверной косяк.
Внутри домик выглядел больше, чем казался снаружи. Свет шёл от тлеющих в печке углей и был такой слабый, что в доме получалось едва ли не темнее, чем снаружи. Хрип грохнул об пол своим тяжёлым рюкзаком и осмотрелся.
— Похоже, нет никого.
Новак тоже опустил рюкзак и начал всматриваться в размытые по углам и стенам тени. Глаза привыкли, и он увидел кровать, стол, стулья, пару кривых табуретов и огромный котёл на стене справа от печки.
— Живые есть?! — закричал Хрип.
Никто не отозвался. Тогда он подошёл к столу, пошатал на полу табуретку и сел, повернувшись спиной к столу, а лицом к свету. Зыбкий свет заиграл с его носом и бородой. За скулами легли тени.
— Фух, — устало выдохнул Хрип, — хоть посидеть…
Новак взглянул на друга и вздрогнул: с другого края стола, в бурой темноте он увидел хозяина. Тот сидел за столом, сверкая глазами из темноты.
— Хрип, может, пойдём отсюда?
— Почему?
— Обернись.
— А? — прочищая горло, Хрип развернулся и вскрикнул, вскакивая с табурета: — Фублин! Твою мать! Кто это?
Новак сжал верхнюю ручку рюкзака. Хрип выудил из кармана фонарик, полыхнул белый свет, задрожал, Хрип закричал, и, споткнувшись о табуретку, повалился на пол. Фонарик выпал, покатился по неровному полу и нырнул в чёрную щель.
— Валим! Валим!
Они схватили рюкзаки и рванули к двери. Хрип дёрнул её на себя и, открыв рот, уставился на хрустевший косяк: белые жилистые корни затягивали дверной проём, делая его непроходимо узким. Новак, казалось, был к такому готов. Оставив рюкзак, он вынырнул прочь и заорал:
— Забудь рюкзак, жизнь дороже, валим!
Хрип бросил страшный взгляд на верную «Татонку» и, стиснув зубы, швырнул её в дверь, рюкзак застрял. Корни сдавили его, что-то лопнуло и звякнуло внутри.
— Дурак, — послышалось снаружи, — пропадём же.
— Тяни, — заорал Хрип, наваливаясь на рюкзак. — Тяни!
Слева от него разбилось стекло.
— Сюда, быстро!
Хрипунов зарычал, как зверь, попавший в капкан, задрал верхнюю губу, обнажив клыки, сжал кулаки и развернулся к столу. Раскрыл было рот, чтобы грозно крикнуть, но увидев, что перед ним происходит, почувствовал, как волна животного ужаса накрывает его разум. Старуха, рыбье лицо которой перед этим высветил фонарик, стояла перед очагом на четвереньках, а ноги и руки её врастали в земляной пол, наливаясь красным, кровавым мясом.
— Хрииип! — отчаянно закричал Новак. — Не дуриии!
Хрипунов в растерянности шагнул назад, выпучив глаза, наблюдая, как прямо у него на глазах старуха превращается в огромный влажный язык, а печь за её спиной — в чёрную зловонную глотку.
— Хрииип! — снова заорал Новак. — Шухер!
Это подействовало — затронуло, видимо, какие-то самые глубокие нотки заснувшей много лет назад хулиганской памяти. Хрипунов встрепенулся, мотнул головой, одним прыжком подскочил к окну, зацепился руками за свисавший сверху корень и ногами вперёд отправил своё тело в сужающееся на глазах оконце.
Выбравшись, туристы бросились прочь. Побежали без оглядки, но под ноги им начали бросаться непонятно откуда берущиеся серые камни. Они то преграждали путь, то возникали прямо под резиновыми сапогами Хрипа, заставляя его поскальзываться. Валуны вставали стеной, поднимаясь из земли, наподобие Стоунхенджа. Большие и маленькие, сухие и тёплые, холодные и влажные, то облепленные мягкими скользкими костями, как старое дерево корой, то шершавые и вонючие, дрожащие и грязные, в ошмётках гнилой рыбы. Новак разбил коленку, Хрип подвернул ногу и вывихнул пару пальцев на руках, едва не сломал ключицу. Они рвались прочь изо всех сил и бежали до тех пор, пока не втянули в лёгкие солёный морской ветер, сдобренный криками неугомонных чаек. Туман остался позади, а перед ними горело низкое оранжевое солнце — ночник полярного дня.
Отдышавшись, Хрип заметил вдалеке красные деревенские домики, и они захромали к ним.
— Северный берег, — мрачно произнёс Новак.
Хрип устало кивнул.
— На карте, — переводя дыхание, сказал Новак, — не помню здесь деревни.
— Плохая, значит, карта, — сплюнул Хрип, — или что, может, вернёмся?
Новак промолчал.
Деревня походила на ту самую Å, откуда они отправились в поход два дня назад. Такие же красные деревянные домики, прилепленные к береговым скалам с помощью хитроумных балочных конструкций, и белые ровные рамы, слегка выцветшие, и шевроны крыш над косяками обшарпанных ветрами дверей. Из трубы дома рядом с причалом тянулся в фиолетовое небо седой дымок. У этого дома была огромная дверь на втором этаже и будто прилепленный под крышу ещё один маленький домик — там располагалось подъёмное устройство. Всё вместе выдавало в нём главный рыбный склад деревни. Туристы вошли. Внутри оказалось тепло и сухо, и были рыбаки. Три хмурых бородатых норвежца безмолвно сидели за столом, беседуя на истинном скандинавском наречии — одними лишь взглядами и вздохами.
Новак подошёл к ним и спросил, не говорят ли они по-английски. Оказалось, что говорят, но, разумеется, скупо и редко. Тогда Новинский рассказал им, как они с Хрустом заблудились и вышли на хижину и там на них напал разбойник и отобрал все вещи, включая деньги, документы и мобильники. Свой рассказ он закончил требованием немедленно предоставить ему телефон, чтобы он сумел как можно скорее связаться с полицией.
Рыбаки выслушали рассказ с интересом, о чем свидетельствовало неоднократное хмыкание, сопереживательная тряска бородами и многозначительное переглядывание. Затем тот, у которого была самая большая борода и самый хитрый прищур, почесал этот свой нос и стал говорить медленно, по-английски, с характерным для этих мест акцентом:
— А теперь послушай, что я расскажу тебе, — бородач сверкнул недобрым взглядом, а два других одобрительно закивали. — Была здесь когда-то деревня троллей, и решили мы так, что люди берут треску, а головы отдают троллям. И были все довольны с тех пор. Но затем люди стали забирать всю треску себе. Тролли начали голодать. Много раз они приходили за рыбьими головами, положенными им по уговору, но каждый раз люди обманывали их. И было так до тех пор, пока почти все тролли не померли с голода. И тогда один, самый древний и самый хитрый тролль по имени Хролфр, который не раз уже отведывал на собственной шкуре всю подлость человеческой натуры, придумал людям ловушку. Тот дом, что вы видели. Вам удалось из него выбраться. Время идёт, Хролфр уже не такой ловкий, как раньше… — бородач сжал губы и замолчал.
Новак почувствовал, как в наступившей тишине тревожно колотится его сердце. Хрипунов с ужасом вжался в стул, таращась на рыбака. За время рассказа его нос заметно вытянулся и раздулся, превратившись в длинную бородавчатую картофелину. Брови стали гуще, из ноздрей полезли слипшиеся волосы, а в глазах поселилась влажная сизая дымка. Голос рыбака тоже изменился:
— Так что теперь вы знаете его тайну, — проскрежетал он. — К счастью, у Хролфра есть друзья. Не все тролли умерли. Некоторые превратились в людей, так что и не отличишь… человек перед тобой или тролль.
Хрип вскочил со стула, дёрнув Новака за рукав, но тот сидел ни жив ни мёртв. У двери за ними разрасталась огромная двуглавая тень могучего лофотенского тролля — это он был двумя другими рыбаками. Теперь он стоял рядом с выходом и бежать было некуда.
— Я хочу загадать вам загадку, — булькая смрадным дыханием, прохрипел бородач, уже окончательно утративший человеческий облик. — Отгадаете — отпустим. Не отгадаете — съедим.
Хрипунов рухнул на пол, Новак закрыл глаза и, опустив голову, подумал: «И где сейчас, чёрт возьми, этот грёбаный смартфон?»
Алексей Жарков
С парома далёкие скалы казались языками пламени, которым горел горизонт. Облака нависали над чёрным каменным огнём, как вязкий дым, и холодное солнце едва пробивалось в редкие прорехи их тяжёлой завесы, покрывая небо неровными серо-фиолетовыми пятнами. При взгляде на них болели привыкшие к штормовому сумраку глаза. За бортом перекатывались тёмные волны, и на их бурых подвижных вершинах оседал серебристый свет. Рассыпаясь гребнями электрической ряби, он был как будто живым.
Да и многое здесь казалось живым. Не только свет, но и сами горы, и небо, и озёра, и даже дорога, которая мялась у подножия сутулых скал. Словно серая полосатая змея, извиваясь и переваливая через щетинистые хребты и спины мостов, она ползла через дыры туннелей, словно специально прогрызенные для неё каким-то неведомым зубастым существом. Дорожные указатели походили на растения или грибы, а немногочисленные деревни, где дорога разваливалась на улицы, переулки и тупики, выглядели весёлой красной сыпью на бугристом теле погрузившегося в море великана.
Дорога проходила по островам и заканчивалась в деревне, обозначенной на карте единственной буквой. И чтобы её не путали с другими одноимёнными деревнями, рассыпанными по всей Норвегии от пролива Скагеррак до Баренцева моря, а также для утверждения её особенности, к этой единственной букве добавляли название окружавшего её архипелага. Будто к имени фамилию, так получалось полное название «Å i Lofoten». И всё вместе это читалось как «О на Лофотенах».
— О! — радостно воскликнул Хрипунов, вытягивая палец в сторону синего указателя с одной единственной норвежской буквой.
— Ага, — улыбнулся Новинский, притормаживая.
Они остановились на обочине, вышли из машины и сфотографировались рядом с указателем. Затем в самой деревне купили по чёрной майке с этой же буквой, за что получили бесплатный горячий кофе и красивый глянцевый буклет с подробным перечислением всех местных гостиниц и рыбных ресторанов.
читать дальшеХрип разложил на тёплом капоте карту и задумался, посматривая на шевелящиеся сверху огромные тучи. Дул сильный ветер, и карту приходилось придерживать.
— Ты уверен? — спросил он Новинского, который в это время ковырялся с навигатором.
Оба они занимались одним и тем же, но каждый по-своему. И в этом было их основное отличие — два разных подхода к жизни, две противоположные философии, и, как следствие — у одного бумажная карта, у другого новенький смартфон с навигатором. И это касалось буквально всего — от зубных щеток до машины. Хрипунов (Хрип) считал машину дорожным аналогом лодки и к внешности своего автомобиля относился равнодушно, уделяя больше внимания его внутреннему миру. Новинский (Новак), напротив — любил всё новое и прогрессивное. Замысловатая электроника и авангардные технологии облепляли его бытие, как вакуумная плёнка кусок недобитого ужина. От умного холодильника с двадцатидюймовым экраном на всю дверь — до штанов с функцией беспроводной зарядки телефона через специальную прокладку в заднем кармане. Роботизированное то, интеллектуальное сё. Хрипунов этой страсти к инновациям не разделял и вместо ботинок с загадочной технологией «Gore-tex» искал в магазинах обычные резиновые сапоги. Тяжёлые и неудобные, зато понятные и проверенные, и совершенно точно непромокаемые.
— Сегодня двинем или подождём, ты как? — спросил Хрип, рассматривая плотное пятнистое небо.
— Сводка такая, что буря есть, — серьёзно ответил Новак, глядя в экран смартфона, — но идёт с Гольфстримом, нас не заденет, пройдёт севернее на Тромсё.
Хрипунов недоверчиво хмыкнул.
— Да брось, Хрип, норвеги на этом собаку съели.
— Да? — потёр лоб Хрипунов. — На чём?
— На погоде. Это же викинги. Две тысячи лет назад в Америку плавали, без астролябии, секстанта и элементарного компаса. Брось.
— И свои метеорологические спутники у них есть?
— Нет, — сощурился Новинский, — спутники у них американские. А чё ты кривишься? Да подумаешь, тучки набежали. Брось! Это нормальная погода, здесь всегда так…
— Ну да… — согласился Хрип.
— Так что двинем. До вечера должны двадцатку успеть. А там, глядишь, рассосётся.
И они отправились ещё дальше на запад, куда не проложена дорога и где за пустынной суровостью Лофотенских островов открывается морской горизонт стылого Норвежского моря. Потащили два своих здоровых, туго набитых рюкзака по сто литров каждый. Новенький, с иголочки «Оспри» у Новинского и старая, видавшая виды «Татонка» у Хрипунова. Палатка, спальники, пенки, тёплые вещи, горелка, газ, продукты, телефоны и фотоаппараты.
Сразу за деревней им встретились развешанные на высоких, почти трёхметровых хьеллях рыбьи головы. Ловля трески на Лофотенах — основной вид промысла, рыба приходит сюда в декабре на нерест, и до позднего мая её затем сушат без всякой соли, как есть, на этих чернёных постоянной непогодой деревянных конструкциях. Хьеллями застроены все свободные пространства вокруг деревень, но в июне, когда Хрип и Новак вышли из Å в западном направлении, они уже стояли пустыми, сезон был окончен и лишь в некоторых местах висели, догнивая, вонючие рыбьи головы.
Стараясь реже дышать, друзья осторожно переступали между упавшими сверху зловонными ошмётками. Сверху на них таращились, разрывая от удивления рты, отделённые от туловища изуродованные морды, а внизу, под ногами, в размокшей глине, валялись скользкие куски разлагающейся плоти и белели влажные кровавые кости. Ветер подхватывал здесь сладковатый удушливый смрад и разносил его по округе, распугивая, кажется, даже назойливых чаек.
— Фублин, они это жрут, что ли? — сквозь зубы спросил Хрип.
— Не, это в Африку отправляют, — надевая капюшон, отозвался Новак. — Раньше выкидывали, а потом нашлись какие-то любители в Нигерии, что ли, или в Либерии, или в Нигере, хрен его знает.
— Фублин, — сплюнул Хрип.
— Им нравится…
— Что? Это?!
— Не знаю, сама треска, если её вот так, ну… здесь у них какие-то уникальные условия, можно просто на улице развесить и вперёд… она там как-то ферментируется и хранится долго, а потом размачиваешь и…
— Да ну, чокнутые. Бляха!
— Наступил?
— Да…
Новак рассмеялся, поправляя капюшон:
— Смотри, чтобы за шиворот не упала.
— А че ты ржёшь? Спать потом как с таким духаном?
— У тебя же сапоги, отмоешь.
Сразу за полем зловонных сушилен открывался вид на чистейшее зеркальное озеро и покрытые ручьями холмы, которые им предстояло пройти до обеда. Дождя не было, но сырая слякоть пропитала эти места как будто насквозь. Склоны холмов покрывала невысокая, похожая на гигантский мох трава. Ноги утопали в ней, как во влажной губке, проваливаясь едва ли не по колено. Ботинки Новака сразу же промокли, и теперь он чавкал ими, словно чмокающий солёными рыбьими костями тролль. Ветер завывал в капюшонах, подталкивая порывами в спину, торопя. К вечеру он стих, а утром на сопки выполз ещё один первобытный обитатель Лофотенов — туман.
Белый и плотный, словно вата, он накрыл долины густым одеялом, обходя лишь некоторые, самые высокие горы, которые темнели над плывущими его лоскутами, словно угрюмые призраки дремучих великанов.
К обеду второго дня сырость пропитала туристов окончательно. Навигатор Новака печально пропищал и завис, покрывшись испариной. Новак мысленно чертыхнулся, ругая себя, что забыл и о влагостойком футляре для этой штучки, и о том, что не запихнул смартфон в сухой гермопакет заодно с документами и банковскими карточками. Хрип выудил из боковины рюкзака ламинированную карту и с гордостью протёр свой старый отцовский компас.
— Это чё такое? — удивился Новак, разглядывая карту.
— Где? — улыбнулся Хрип.
— Слеза гнома… залив пяти ветров… океан жадных карликов… что это такое?
— Это… — шмыгнул Хрип. — «Кондуит и Швамбранию» помнишь?
— Не помню.
— Да ладно?! Половина класса читала, и ты тоже, и я столько тетрадок потом изрисовал всякими островами, материками, ты чего? У нас там заливы были, моря, и мы придумывали каждому своё название. Неужели забыл?
Новак с недоумением заглянул в капюшон друга и увидел там весёлое, поросшее утренней рыжеватой щетиной лицо.
— Не, а чё? Так же интересней. Вот мы сейчас прошли Кратер Забвения и, если будем дальше двигаться на юго-запад, выйдем, как ты и планировал, к Мысу Южных Тревог, затем на запад… на запад… сюда… к Бороде Морского Тролля.
— Вот это остров Лофотодден.
— Нет, — улыбнулся Хрип, — теперь это Голова Нёккена.
— Чёрт! Какого еще Нёккена?
— Нёккена, это норвежский водяной. Любит, чтобы ему бросали в воду всякие металлические предметы, а лучше всего стальные.
Вздохнув, Новак приложил ко лбу ладонь и отвернулся. И в этот момент краем глаза заметил, будто камень, в шаге от которого они рассматривали карту, каким-то странным образом шевелится. Он повернулся к нему и, присмотревшись, почувствовал, как под ещё сухим термобельём холодеет спина. От удивления он даже раскрыл рот. Глаза нервно дергались по камню, а тот будто вращался в траве, прямо под ним, в траве рядом с ногами. «Что за нахрен», — с ужасом подумал Новак и мотнул головой, переводя дыхание.
— …а там уж выйдем к морю… — рассуждал Хрип, увлечённо водя по мокрой карте пальцем.
— Ага, — выпалил Новак, — пошли!
Через несколько часов туман сделался до того плотным, что туристам стало казаться, будто они попали в самую середину дождя и водяные капли здесь формируются прямо из воздуха, чтобы затем облепить их со всех сторон и даже под мышками. Кроме этого, в таком молоке очень трудно привязываться к местности, не видно даже самых близких ориентиров. Покуролесив между ручьями, к полудню они заблудились. Чтобы собраться с мыслями, устроили лёгкий незапланированный привал, перекусили, успокоились и решили идти по компасу на север. Там рано или поздно должно быть побережье, вдоль которого будет значительно проще ориентироваться.
К вечеру, несмотря на полярный день, заметно стемнело. Видимо, острова накрыла совсем уж хмурая туча, и туман превратился в тягучий, липкий и буквально осязаемый мрак. Ещё немного, и его можно будет накладывать ложкой, как черничное варенье. Новак снова начал нервничать, косясь на камни, а Хрип подсчитывал в голове остатки еды, заодно прикидывая способы надавить воды из мха, если по дороге им не встретится больше ни одного ручья или пруда, и рассуждая, будет ли эта вода питьевой и не окажется ли сам мох каким-нибудь ядовитым растением, от которого у них начнётся понос и откажет разум.
Неожиданно туман будто ещё сильнее загустел, и перед ними возник огромный серый камень. Края его растворялись в тумане, так что понять, где он начинается и заканчивается, представлялось невозможным. Новак остановился и засопел.
— Так, ну вот и ориентир, — обрадовался Хрип, вскидывая руку за картой, как лучник за стрелой.
Новак снял перчатку, коснулся камня и, тут же одёрнув руку, побледнел.
— Твою мать!
— Что?
— Он тёплый…
— Кто?
— Камень.
— И что?
— И сухой.
— Товарищ Новинский, это логично. Если камень тёплый, он будет и сухим. Вода же испаряется.
Новак не ответил. Хрип долго и пристально рассматривал карту, после чего задумчиво произнес:
— Не могу найти чего-то… по моим подсчётам здесь мог быть водопад… Сопли Старой Девы… блин…
Всё это время Новак заворожённо смотрел на камень. Серый, с тёмными и светлыми прожилками и желтоватыми вкраплениями гранит. Он был не только тёплым и сухим, но ещё и едва заметно дрожал. Будто трясся от холода.
— Фублин, чертовщина какая-то, — подвёл итог Хрипунов. — Ладно, в жопу его, обойдём нахрен.
Обойти не получалось около часа, они шли вдоль этого бесконечного камня, как вдоль стены. Новак шагал хмурый, как туча, а Хрип весело насвистывал какой-то безвозвратно исковерканный мотивчик, в котором угадывались то «Не сталевары мы, не плотники», то «Катюша», то государственный гимн Российской Федерации.
Камень закончился так же неожиданно, как начался, и перед туристами прояснилась небольшая, похожая на старый овраг низинка. Туман висел над ней ровной шапкой, а под ним стояла избушка.
— Вот повезло! Хоть узнаем где мы, — перестал свистеть Хрип. — Хотя это рыбак, стопудово, значит, море совсем близко.
— Пойдём дальше. Чего мы там забыли? — ещё сильней нахмурился Новак. — Ты по-норвежски спрашивать собрался?
— Карту покажу, пальцем ткнёт и порядок. Дальше сами разберёмся.
— Да ну к черту…
Хрип с недоумением посмотрел на товарища.
— Ты вон бледный какой. Я тоже замёрз. Горяченького попьём, мужик, ты чего?
Новак опустил взгляд, и ему почудилась в траве ухмыляющаяся рыбья морда.
Домик оказался совсем низкий, стены поднимались над землёй чуть выше человеческого роста, а дверь была и того ниже. Пологая крыша поросла длинной травой, кирпичную трубу облепил мох, а вдоль конька кустились молодые березки и торчала одинокая рогатая ива. Стены под крышей чернели пустотой, и только из небольшого окошка искорками по мокрой траве расползался мерцающий красноватый свет.
Хрип постучал в дверь, прислушался и толкнул. В лицо дыхнуло теплом и слабой житейской вонью. Новак поморщился. Дом был открыт, но войти оказалось непросто: пришлось согнуться пополам и даже снять рюкзаки, которые своими набитыми клапанами упирались в дубовый дверной косяк.
Внутри домик выглядел больше, чем казался снаружи. Свет шёл от тлеющих в печке углей и был такой слабый, что в доме получалось едва ли не темнее, чем снаружи. Хрип грохнул об пол своим тяжёлым рюкзаком и осмотрелся.
— Похоже, нет никого.
Новак тоже опустил рюкзак и начал всматриваться в размытые по углам и стенам тени. Глаза привыкли, и он увидел кровать, стол, стулья, пару кривых табуретов и огромный котёл на стене справа от печки.
— Живые есть?! — закричал Хрип.
Никто не отозвался. Тогда он подошёл к столу, пошатал на полу табуретку и сел, повернувшись спиной к столу, а лицом к свету. Зыбкий свет заиграл с его носом и бородой. За скулами легли тени.
— Фух, — устало выдохнул Хрип, — хоть посидеть…
Новак взглянул на друга и вздрогнул: с другого края стола, в бурой темноте он увидел хозяина. Тот сидел за столом, сверкая глазами из темноты.
— Хрип, может, пойдём отсюда?
— Почему?
— Обернись.
— А? — прочищая горло, Хрип развернулся и вскрикнул, вскакивая с табурета: — Фублин! Твою мать! Кто это?
Новак сжал верхнюю ручку рюкзака. Хрип выудил из кармана фонарик, полыхнул белый свет, задрожал, Хрип закричал, и, споткнувшись о табуретку, повалился на пол. Фонарик выпал, покатился по неровному полу и нырнул в чёрную щель.
— Валим! Валим!
Они схватили рюкзаки и рванули к двери. Хрип дёрнул её на себя и, открыв рот, уставился на хрустевший косяк: белые жилистые корни затягивали дверной проём, делая его непроходимо узким. Новак, казалось, был к такому готов. Оставив рюкзак, он вынырнул прочь и заорал:
— Забудь рюкзак, жизнь дороже, валим!
Хрип бросил страшный взгляд на верную «Татонку» и, стиснув зубы, швырнул её в дверь, рюкзак застрял. Корни сдавили его, что-то лопнуло и звякнуло внутри.
— Дурак, — послышалось снаружи, — пропадём же.
— Тяни, — заорал Хрип, наваливаясь на рюкзак. — Тяни!
Слева от него разбилось стекло.
— Сюда, быстро!
Хрипунов зарычал, как зверь, попавший в капкан, задрал верхнюю губу, обнажив клыки, сжал кулаки и развернулся к столу. Раскрыл было рот, чтобы грозно крикнуть, но увидев, что перед ним происходит, почувствовал, как волна животного ужаса накрывает его разум. Старуха, рыбье лицо которой перед этим высветил фонарик, стояла перед очагом на четвереньках, а ноги и руки её врастали в земляной пол, наливаясь красным, кровавым мясом.
— Хрииип! — отчаянно закричал Новак. — Не дуриии!
Хрипунов в растерянности шагнул назад, выпучив глаза, наблюдая, как прямо у него на глазах старуха превращается в огромный влажный язык, а печь за её спиной — в чёрную зловонную глотку.
— Хрииип! — снова заорал Новак. — Шухер!
Это подействовало — затронуло, видимо, какие-то самые глубокие нотки заснувшей много лет назад хулиганской памяти. Хрипунов встрепенулся, мотнул головой, одним прыжком подскочил к окну, зацепился руками за свисавший сверху корень и ногами вперёд отправил своё тело в сужающееся на глазах оконце.
Выбравшись, туристы бросились прочь. Побежали без оглядки, но под ноги им начали бросаться непонятно откуда берущиеся серые камни. Они то преграждали путь, то возникали прямо под резиновыми сапогами Хрипа, заставляя его поскальзываться. Валуны вставали стеной, поднимаясь из земли, наподобие Стоунхенджа. Большие и маленькие, сухие и тёплые, холодные и влажные, то облепленные мягкими скользкими костями, как старое дерево корой, то шершавые и вонючие, дрожащие и грязные, в ошмётках гнилой рыбы. Новак разбил коленку, Хрип подвернул ногу и вывихнул пару пальцев на руках, едва не сломал ключицу. Они рвались прочь изо всех сил и бежали до тех пор, пока не втянули в лёгкие солёный морской ветер, сдобренный криками неугомонных чаек. Туман остался позади, а перед ними горело низкое оранжевое солнце — ночник полярного дня.
Отдышавшись, Хрип заметил вдалеке красные деревенские домики, и они захромали к ним.
— Северный берег, — мрачно произнёс Новак.
Хрип устало кивнул.
— На карте, — переводя дыхание, сказал Новак, — не помню здесь деревни.
— Плохая, значит, карта, — сплюнул Хрип, — или что, может, вернёмся?
Новак промолчал.
Деревня походила на ту самую Å, откуда они отправились в поход два дня назад. Такие же красные деревянные домики, прилепленные к береговым скалам с помощью хитроумных балочных конструкций, и белые ровные рамы, слегка выцветшие, и шевроны крыш над косяками обшарпанных ветрами дверей. Из трубы дома рядом с причалом тянулся в фиолетовое небо седой дымок. У этого дома была огромная дверь на втором этаже и будто прилепленный под крышу ещё один маленький домик — там располагалось подъёмное устройство. Всё вместе выдавало в нём главный рыбный склад деревни. Туристы вошли. Внутри оказалось тепло и сухо, и были рыбаки. Три хмурых бородатых норвежца безмолвно сидели за столом, беседуя на истинном скандинавском наречии — одними лишь взглядами и вздохами.
Новак подошёл к ним и спросил, не говорят ли они по-английски. Оказалось, что говорят, но, разумеется, скупо и редко. Тогда Новинский рассказал им, как они с Хрустом заблудились и вышли на хижину и там на них напал разбойник и отобрал все вещи, включая деньги, документы и мобильники. Свой рассказ он закончил требованием немедленно предоставить ему телефон, чтобы он сумел как можно скорее связаться с полицией.
Рыбаки выслушали рассказ с интересом, о чем свидетельствовало неоднократное хмыкание, сопереживательная тряска бородами и многозначительное переглядывание. Затем тот, у которого была самая большая борода и самый хитрый прищур, почесал этот свой нос и стал говорить медленно, по-английски, с характерным для этих мест акцентом:
— А теперь послушай, что я расскажу тебе, — бородач сверкнул недобрым взглядом, а два других одобрительно закивали. — Была здесь когда-то деревня троллей, и решили мы так, что люди берут треску, а головы отдают троллям. И были все довольны с тех пор. Но затем люди стали забирать всю треску себе. Тролли начали голодать. Много раз они приходили за рыбьими головами, положенными им по уговору, но каждый раз люди обманывали их. И было так до тех пор, пока почти все тролли не померли с голода. И тогда один, самый древний и самый хитрый тролль по имени Хролфр, который не раз уже отведывал на собственной шкуре всю подлость человеческой натуры, придумал людям ловушку. Тот дом, что вы видели. Вам удалось из него выбраться. Время идёт, Хролфр уже не такой ловкий, как раньше… — бородач сжал губы и замолчал.
Новак почувствовал, как в наступившей тишине тревожно колотится его сердце. Хрипунов с ужасом вжался в стул, таращась на рыбака. За время рассказа его нос заметно вытянулся и раздулся, превратившись в длинную бородавчатую картофелину. Брови стали гуще, из ноздрей полезли слипшиеся волосы, а в глазах поселилась влажная сизая дымка. Голос рыбака тоже изменился:
— Так что теперь вы знаете его тайну, — проскрежетал он. — К счастью, у Хролфра есть друзья. Не все тролли умерли. Некоторые превратились в людей, так что и не отличишь… человек перед тобой или тролль.
Хрип вскочил со стула, дёрнув Новака за рукав, но тот сидел ни жив ни мёртв. У двери за ними разрасталась огромная двуглавая тень могучего лофотенского тролля — это он был двумя другими рыбаками. Теперь он стоял рядом с выходом и бежать было некуда.
— Я хочу загадать вам загадку, — булькая смрадным дыханием, прохрипел бородач, уже окончательно утративший человеческий облик. — Отгадаете — отпустим. Не отгадаете — съедим.
Хрипунов рухнул на пол, Новак закрыл глаза и, опустив голову, подумал: «И где сейчас, чёрт возьми, этот грёбаный смартфон?»
Алексей Жарков
@темы: скандинавия, рассказы, сказки и мифы