we are all clowns
Нас было семеро. Говорят, старый граф первым вошёл в пещеру, не дождавшись даже, пока слуги уберут с его пути тело нашей матери, переступил через окровавленную тушу.
Поступок скорее глупый, чем мужественный, ведь он не знал, сколько нам исполнилось от роду. Но ему повезло. Его ожидала не свора тварей с оскаленными пастями и обжигающим дыханием – тварей, одолеть которых в одиночку не понадеется самый отчаянный боец – а кучка слепых, скулящих щенков.
Нам тоже повезло: нас оставили в живых. С отрядом графа в тот рейд отправился священник – весьма разумное решение, учитывая, против кого солдатам предстояло направить оружие. Волею случая, этим священником оказался фра Паоло, один из немногих, для кого приказ графа значил меньше, нежели высшая справедливость и божий промысел. Убийство же невинных новорождённых существ божьему промыслу, бесспорно, противоречило. Эти соображения фра Паоло изложил графу, стоя между ним и осиротевшими копошащимися щенками, отводя рукой графский меч, выпачканный в крови родившей их суки.
– Как знаешь, святой отец, – отвечал граф, уяснив суть предложения фра Паоло. – Я назвал бы тебя безумцем, когда бы не грех оскорбить служителя церкви. Однако, надеюсь, ты вспомнишь моё предостережение в тот миг, когда одна из этих божьих тварей вцепится тебе в руку, навсегда лишив возможности осенить себя крестом!
***
читать дальше…Ничего этого я, конечно, не помню. Мать, пещера – всего лишь слова, не имеющие никакого отношения ко мне.
Наше с братьями детство – все семеро щенков оказались самцами – прошло в сарае из сосновых досок, с земляным полом, усыпанным соломой. В сухую погоду стены терпко пахли смолой, а во время затяжных дождей, случалось, текла крыша, солома прела, и её запах заставлял нас чихать. Холодными ночами мы сбивались в кучу, чтобы согреться, и слушали, как ветер свистит в щелях стен.
Первое время за нами ухаживали младшие послушники, но чуть позже, когда мы немного подросли и сравнялись размером с крупными собаками, доступ в псарню закрыли для всех, кроме фра Паоло и фра Пьетро, старшего отца-исповедника. Чем-то они были похожи. Не внешностью: напротив, если бы вы желали найти полную противоположность высокому и статному фра Пьетро, никого лучше низкорослого, худого до измождённости фра Паоло вы не смогли бы подобрать. Общим было другое. У них обоих была некая трудноуловимая нота в запахе, чистая, несущая покой и умиротворение.
– Должно быть, так пахнут святые, – сказал как-то Первый, и все мы с ним согласились.
Я был Третьим. Фра Паоло и фра Пьетро с трудом, но различали нас – прочие не видели разницы между семью чёрными псами, похожими, как семь капель воды.
Святые отцы рассказывали нам о монастыре и о мире за стенами монастыря. Даже сейчас, столько времени спустя, я помню наизусть отрывки из книг, которые они читали нам по очереди. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько странно и нелепо выглядели со стороны два священника, проповедующие слово божье стае собак с горящими глазами.
Но некому было смотреть на нас со стороны, наставники вели себя так, словно происходящее было естественным, а мы семеро не знали другой жизни, и нам не с чем было сравнивать.
***
Отец-настоятель посещал нас нечасто. Но, когда приходил, непременно уделял время каждому из стаи и долго беседовал, проверяя, каковы плоды трудов наших воспитателей.
Один из его приходов я помню особенно хорошо.
– Все мы – божьи дети, – сказал тогда настоятель, уже прощаясь. – Пусть даже, глядя на них, в это с трудом можно поверить. Но я уповаю на создателя и верю в то, что искра божья ярко горит в этих душах.
После его ухода я спросил фра Паоло:
– Если мы – божьи дети, отчего нас не окрестят, как поступают со всеми детьми?
Речь наша не слишком приятна для человеческого слуха, но вполне разборчива, особенно при долгой привычке.
– Крестят только человеческих детей, Третий, – ответил мне фра Паоло. – Вы же – не люди.
– Но, – добавил фра Пьетро, – это не значит, что вы не можете спастись. Вы – не животные, вы разумны и добродетельны, вы почитаете божью волю и в меру возможностей следуете божьему промыслу.
– Я бы хотел креститься, – сказал Шестой, и все братья согласно заворчали.
Тогда мы ещё были глупыми щенками и многого не понимали.
– Вам нет нужды в крещении, – фра Паоло положил руку на голову Шестого и погладил его, а тот довольно зажмурился. – Главное – хранить добро и веру в своей душе.
– А вы уверены, что у нас есть душа, фра Паоло? – подал голос молчавший до сих пор Первый.
– Да, – сказал фра Паоло, твёрдо и не задумавшись ни на миг. – Я уверен, у вас есть душа.
– Но ведь мы, как вы и сказали, не люди. Мы – твари, создания тьмы. Нас называют адовыми псами. Я слышал, как на кухне шептались: сколько нас ни корми, не учи, рано или поздно мы покажем свою природу.
Мы притихли, слушая старшего брата. До сих пор подобные разговоры мы вели только за наглухо закрытыми дверями сарая, не рассказывая о наших сомнениях и терзаниях своим учителям.
Фра Паоло и фра Пьетро обменялись долгим взглядом. Наконец, фра Пьетро ответил, медленно и тщательно подбирая слова:
– Мы верим, что ваша природа не несёт в себе изначального зла. Мы много раз говорили о вас с отцом-настоятелем, и вы все слышали, как сегодня он вслух согласился с нами: божьи искры горят в ваших душах! И это наполняет нас бесконечной радостью.
– Вы – не адовы псы, – сказал фра Паоло убеждённо. – Вы – псы господни.
***
Некоторое время спустя из сарая нас переселили в каменную псарню, освобождённую и перестроенную специально для нас. Теперь у каждого из нас была отдельная спальня, напоминавшая монашескую келью. Собственно, именно кельями они раньше и были. В псарню монашеский дом переделали после того, как один из нас – кажется, Пятый, а, может, Четвёртый – поджёг во сне своим дыханием солому. Сарай уцелел, только стены немного закоптились.
Разумеется, мы с братьями тоже не пострадали. Существам, способным дышать пламенем, пожар не страшен.
Основной переделки в нашем новом доме потребовали двери. К тому времени каждый из нас вымахал ростом с годовалого быка, и для псарни были нужны достаточной ширины проходы.
Кормили нас мясом, и кормили щедро, должно быть, опасаясь, что голод может оказать дурное воздействие на наши души и разум. День за днём крестьяне доставляли телят, коз и баранов к воротам монастыря, в количестве, потребном для того, чтобы наши желудки как следует наполнились.
Но ни разу нам не позволили загрызть добычу самим. Ни разу мы не попробовали на вкус свежую, горячую кровь.
Разумеется, нам этого хотелось. В наших снах мы загоняли оленей, ломали им шеи и впивались в горло, подставляя пасти под хлещущие багряные струи.
Должно быть, как раз такой сон увидел тот, кто выдохнул пламя на соломенный пол сарая.
Фра Паоло говорил, что такие сны – искус плоти. В них нет греха, как нет греха на лесных кошках, душащих зайцев (при этих его словах наши глаза сверкали ярче). Но поддаться искушению наяву – грех, потому что в нашем случае мы убивали бы не ради пропитания, а для удовольствия. Находить же удовольствие в убийстве противно воле божьей.
Признавая его правоту, мы читали молитвы – чтобы отогнать искушающие видения. Семеро огромных псов, бормочущих «Отче наш» после вечерней трапезы – представьте только себе это зрелище!
И всё же, при всей странности нашей тогдашней жизни, мы были счастливы. Добро и вера заполняли наши сердца. Семь божьих искр горели ярко. Мир был прост, понятен и светел.
***
Три или четыре раза в монастырь приезжал граф. Удивительно, но отсутствие воспоминаний о прошлом никак не мешало нам испытывать при его виде неприязнь и злобу. Возможно, это случалось ещё и оттого, что сам граф боялся и ненавидел нас. Он ни разу не показал этого даже взглядом – но его выдавал запах. Он боялся до дрожи в коленках, до темноты в глазах.
Для того, чтобы убить пару адовых псов, наших отца и мать, ему потребовались все его люди, большой вооружённый отряд, понесший серьёзные потери в том сражении, которое язык не повернулся бы назвать охотой.
И он, и мы знали: для того, чтобы убить семерых псов господних, у него не хватит сил и людей. Как он, должно быть, проклинал тот день и час, когда согласился пощадить семерых щенков!
В монастырь продолжали течь подводы с мясом, нужным для нашего прокорма.
К нам по-прежнему не допускали никого, кроме двух наших наставников, но теперь нам время от времени позволяли свободно гулять по окрестным полям, принадлежащим монастырю.
Мы никому не причинили ни малейшего вреда. Ни один из нас не загрыз даже полевой мыши – запреты, данные фра Пьетро и фра Паоло, мы соблюдали неукоснительно. Но один наш вид наводил на все окрестные земли трепет.
***
В этот свой приезд граф, против обыкновения, появился близ нашей псарни, чего обычно тщательно избегал. И – он смотрел на нас. Изучая. Оценивая. С интересом. Так смотрят не на врага – на того, кто может принести пользу.
Отец-настоятель сопровождал его. Запах графа нёс в себе страх и ярость. Запах настоятеля – сомнения и желания, определить которые мы не могли… Но эти желания мне не понравились. Было в них что-то, напоминающее запах прелой соломы из нашего детства, свербящее в носу.
Второй, не сдержавшись, фыркнул.
Отец-настоятель встал перед нами и негромко произнёс:
– Дети мои…
– Да, отец, – ответил за всех Первый, склонив перед ним голову.
Лицо стоящего позади него графа на мгновение перекосилось – чуть ли не впервые на нашей памяти он не смог сдержать изумления.
***
Мы шли в авангарде – семеро псов, чернее тьмы, сверкая глазами, оскалив пасти, дыша пламенем.
– …Если Господь будет милостив к нам, вам не придётся вступить в бой, – сказал фра Пьетро, прощаясь. – Увидев вас, шагающих во главе войска, враги дрогнут и бегут. Но для этого вы должны выглядеть устрашающе, во славу Господа.
О, да – мы выглядели устрашающе. Настолько, что за солдатами, шагающими позади нас, приходилось следить, дабы они не бросились бежать в противоположную сторону.
– …Но что, если запах крови сведёт нас с ума, – спросил Первый. – Будет ли убийство – грехом?
– Убийство на поле брани не есть грех, – ответил ему фра Паоло. – Это война. Вы защищаете наши земли и наших людей, как истинные воины божьи.
Сейчас фра Паоло ехал рядом с нами, плечом к плечу, и его присутствие поддерживало и ободряло меня и моих братьев.
…Возможно, враги и впрямь дрогнули и побежали бы, будь перед нами пехота. Но войску графа противостояла конница. Тяжело вооружённая, боевая, разогнавшаяся конница.
И на глазах у лошадей были шоры.
Передний ряд, почуяв наш запах, всё же дрогнул и замедлил ход, но отступать им было некуда, сзади шла следующая волна, остановить её было невозможно – и два войска столкнулись.
Мы внезапно оказались в самой гуще боя.
Закричали умирающие лошади, напоровшиеся на копья.
Уши заполнили вопли, грохот железа и хруст костей.
Острый, горячий запах крови хлынул в наши ноздри.
И семь глоток в один и тот же миг исторгли яростный рык, заставивший и врагов, и соратников содрогнуться.
Свору псов господних впервые спустили с цепи.
Я плохо помню, что было потом. Прыжок, удар лапой, впиться в лошадиное горло, рвануть – и дальше, и снова прыжок, крик солдата, руку которого сдавили мои зубы, фонтан крови, выдох пламени, шипение палёной плоти…
Это не было похоже на наши сны.
Это ни на что не было похоже.
На нас не было управы, не было силы, мы шли сквозь вражеское войско, как семь раскалённых ножей сквозь масло.
И это было хорошо.
…К реальности меня вернул горестный вой, издаваемый одним из моих братьев. Через миг к нему присоединился второй, а ещё через мгновение взвыл я сам, задрав морду к небу.
Лапы Первого обнимали бездыханное тело фра Паоло.
***
Отец-настоятель исповедовал нас.
Да, некрещёным нелюдям недоступно таинство исповеди – но как ещё было назвать тот горестный рассказ, который мы поведали нашему единственному оставшемуся наставнику?
И как, кроме отпущения грехов, назвать его утешения, и повторяющиеся слова о том, что убийство на поле брани – в божьей воле. И то, что мы сделали – добро и благо…
Больше мы не участвовали в битвах. Этого попросту не требовалось. Граф выиграл войну, дав одно-единственное сражение.
Земель, принадлежащих монастырю, стало много больше. В монастырские ворота рекой потекло добро.
И, конечно, не последнюю часть его составляло мясо, нужное нам для пропитания.
В наших снах мы снова и снова рвали, кусали, жгли – и снова и снова выли над телом учителя и друга.
***
Мы сидели в ряд, все семеро, склонив головы. От запаха ладана было трудно дышать. Отец-настоятель принимал сан епископа. Наше присутствие на церемонии, судя по уклончивым ответам фра Пьетро – а точнее, судя по его запаху во время этих ответов – вызвало много шума и толков, но настоятель был непреклонен.
Псы господни должны сидеть рядом с ним в миг его славы.
Из книг и слов фра Пьетро и фра Паоло мы знали, что сан епископа означает признание достоинств и благочестия того, кому он достаётся.
Но, сколько я ни принюхивался, запаха покоя и святости я не чуял. Лишь запах прелой соломы, смешивавшийся с ароматом ладана.
–…Это враг нашей святой церкви, – его преосвященство, отец-епископ стоял у окна, сгорбив плечи. – Он упорствует в ереси.
– Но вы же не хотите послать туда… – фра Пьетро не договорил.
Его преосвященство вскинул руку:
– Только для устрашения. Не для казни, упаси вас Господь, отец-настоятель!
Он обернулся к нам и окинул взглядом, полным любви и гордости.
– И, конечно, только одного из них. Для подобной миссии более чем достаточно.
Знакомый прелый запах щекотал наши носы.
***
Не так уж много было врагов у нашей святой церкви – но всё же, не один и не два раза я отправлялся с миссией устрашения, являя собой живое воплощение гнева божьего, грозящего пасть на голову ослушников.
Не раз и не два я стоял пред закрытыми дверьми, рыча и опаляя их пламенем из пасти, демонстрируя ярость и готовность убить.
Порой мои лапы стояли на груди упорствующих врагов церкви, раздирая когтями их одежды, и мои глаза заглядывали в их искажённые смертным страхом лица.
Но я не убивал.
Только устрашал и приводил к повиновению.
Божьи искры в наших душах дрожали и сжимались, как семь свечей на холодном ветру.
Фра Пьетро повторял нам: то, что мы делаем – добро и благо… Но уверенности в своих словах он не чувствовал и сам. Запах, осенний запах горького дыма, выдавал его с головой.
***
В тот день созвали нас всех – всех семерых псов господних, чего не случалось уже давно. Даже то, что мы все одновременно находились в обители, было необычно.
Так вышло, что в последнее время у святой церкви то и дело находились враги, и мы, к вящей славе господней, с трудом успевали устрашать их всех.
Фра Пьетро стоял у стены, застыв соляным столпом, сжав пальцы так, что они побелели. От него пахло тревогой и страхом. Не желчным, сладковато-приторным страхом за себя, каким пахли те, к кому нас посылали – а ярким, терпким страхом за других.
Его преосвященство сидел на епископском кресле, а перед ним стоял граф. Молодой граф, сын старого – тот скончался несколько зим назад, завещав монастырю две трети своих земель. Наследник не пытался спорить: в своё время он был на той единственной битве, которую мы помогли выиграть его отцу.
– Сколько их? – спросил епископ.
– Пятеро, – ответил молодой граф.
Подумал и поправился:
– Взрослых – пятеро.
– Кого, отец? – спросил Первый.
Невзирая на епископский титул, его преосвященство просил нас по-прежнему называть его – отцом. И никак иначе.
За епископа ответил фра Пьетро:
– Адовых псов, сын мой. Стая адовых псов вторглась на наши земли.
И помолчав, добавил тихо и очень беспомощно:
– Они… убивают людей. Их пятеро. Никто, кроме вас…
Семёрка ручных, ни разу не дравшихся с себе подобными, ни разу не охотившихся, если не считать единожды случившейся безумной резни помешавшихся от паники людей и лошадей – против пятёрки диких. Против тех, кто убивал с того самого дня, как сделал свой первый шаг.
– Дети мои, – в глазах епископа стояли слёзы, настоящие слёзы. – Я не могу. Не могу позволить вам… Вы погибнете в этой драке.
– Но они убивают людей, – сказал фра Пьетро.
– Они убьют и тех, кого мы вырастили! Мой ответ – нет.
Их запахи противоречили их словам – так, что хотелось помотать головой, прочистив то ли уши, то ли ноздри. От епископа несло прелой соломой, несло желчью.
Ни капли любви, ни капли заботы, несмотря на слёзы, текущие из глаз.
Любовью и заботой пах отправлявший нас на верную смерть наставник.
Первый и Второй подошли к фра Пьетро и уселись напротив него. Первый склонил голову, уткнулся ему в плечо и глубоко втянул запах, идущий от святого отца.
– Пойти и сражаться с адовыми псами – это добро? – спросил Первый.
– Это – добро, – бестрепетно ответил фра Пьетро.
– Дети мои, я запрещаю вам, – сказал епископ. – Служа церкви, вы приносите куда как больше добра! Вы спасаете заблудшие души!
И осёкся, потому что Первый отвернулся от фра Пьетро и направился к нему.
Молодой граф отшатнулся от кресла епископа.
Второй остался сидеть рядом с нашим учителем. Я же, по праву Третьего, встал с места и подошёл к тому, кого мы называли отцом, заняв место рядом со старшим братом. Первый поднял голову и, глядя его преосвященству в глаза, втянул носом воздух.
Лицо епископа залила бледность.
– Остаться и служить здесь – это добро?
Он не ответил, кивнув так резко, будто шею свело судорогой.
– Мы уходим, отец, – сказал Первый, всё так же не отрывая взгляда от лица епископа. – Нам кажется, что вступить в битву ради людских жизней – это большее добро. Ты благословишь нас?
Епископ снова кивнул. Выбора у него не было: он лучше других знал, что нет силы, способной остановить решившихся на битву псов господних.
***
Фра Пьетро отправился с нами. Мы не посмели его прогнать: он просто уселся на спину Пятому и велел нам без лишних слов отправляться в путь. Первый взял с него обещание не участвовать в драке, переждав её в безопасном месте.
Мы оставили его в пустой деревне, разорённой стаей адовых псов неделю-другую назад.
Там было чем заняться священнику: кругом валялись неотпетые и неупокоенные людские тела, большей частью – кусками. Свора порезвилась на славу.
…На Первого-из-них мы наткнулись почти случайно, встретив его у реки, с тушей коровы в пасти. Мы могли бы убить его, накинувшись всемером – но глубинное, древнее дикое знание подсказало: нельзя. В битве стая-на-стаю сходятся все – или не сходится никто. Первый-из-них увидел нас, унюхал наш запах и почуял, что мы явились сюда требовать крови, и другого способа решить наш спор, кроме как напоить нас кровью досыта, нет.
Мы встали, все семеро, плечом к плечу, склонив головы, оскалив пасти и вздыбив загривки, а напротив нас стояли пятеро. Мы были крупнее, потому что всю жизнь с самого детства ели досыта – но у тех, кто был перед нами, тела выглядели более гибкими и сильными. У Третьего-из-них на боку была большая проплешина, след старой драки. Четвёртая-из-них была самкой, но ростом и ловкостью ничуть не уступала братьям, а глаза у неё сверкали, пожалуй, даже большей злобой.
Первый-из-нас взревел, выступая вперёд – и Первый-из-них отозвался ответным рёвом.
А когда отзвук двойного рыка замер, мы бросились друг на друга.
Мне достался Третий-из-них, и первый мой укус пришёлся в приметную проплешину, противник завизжал от боли и вцепился в мой бок, мы закружились, пытаясь достать до горла соперника, вокруг кипела драка, чей-то визг перешёл в предсмертный хрип, а я даже не понял, это один из нас – или один из них. Потом завизжал я сам, оттого, что Четвёртая-из-них яростно вгрызлась мне в лапу…
А потом багровый туман боевого безумия захлестнул меня с головой.
Я очнулся. Кто-то тихо, протяжно скулил. А ещё где-то там, вдали, печально и глухо звонил колокол. Это фра Пьетро, понял я, отпевает усопших.
Я встал, лапы подгибались, правая задняя болела, и наступать на неё я не мог. Бок подтекал кровью. Но я был жив.
И я единственный остался в живых.
Скулила Четвёртая-из-них, и вот-вот уже должна была перестать скулить. Жизнь покидала её, бок был разорван от грудины до хвоста, и оттуда вываливались внутренности.
Она скулила и скулила, дёргая головой, и я подошёл к ней, не в силах слушать её жалобный плач, сам толком не зная, что собираюсь делать, добить её или вылизать ей морду, утешив перед смертью.
Она увидела меня. Я думал, что она оскалится и зарычит, но она заскулила ещё громче и даже попыталась приподняться.
И я увидел, что сосцы на её брюхе полны молока.
Я нашёл их в пещере, беспомощных и крохотных. Им было не больше недели – но Первый-из-детей, почуяв запах чужака, приподнял верхнюю губу, оскалив крохотные клыки, и зарычал.
***
Нас было семеро. Я был Третьим, теперь я – единственный. Фра Пьетро говорит, что лишь глупец станет повторять ошибки прошлого, и когда Господь даёт второй шанс, пользоваться им нужно с оглядкой и бережно.
Мы ушли все вместе. У нас будет достаточно времени для того, чтобы вырастить новую стаю и решить, как их воспитывать, какие книги читать и чему учить. Фра Пьетро говорит, что к тому времени, как щенки подрастут, он, может быть, успеет понять, какова же на самом деле божья воля, и что есть добро.
(с) Юлия Ткачёва
Поступок скорее глупый, чем мужественный, ведь он не знал, сколько нам исполнилось от роду. Но ему повезло. Его ожидала не свора тварей с оскаленными пастями и обжигающим дыханием – тварей, одолеть которых в одиночку не понадеется самый отчаянный боец – а кучка слепых, скулящих щенков.
Нам тоже повезло: нас оставили в живых. С отрядом графа в тот рейд отправился священник – весьма разумное решение, учитывая, против кого солдатам предстояло направить оружие. Волею случая, этим священником оказался фра Паоло, один из немногих, для кого приказ графа значил меньше, нежели высшая справедливость и божий промысел. Убийство же невинных новорождённых существ божьему промыслу, бесспорно, противоречило. Эти соображения фра Паоло изложил графу, стоя между ним и осиротевшими копошащимися щенками, отводя рукой графский меч, выпачканный в крови родившей их суки.
– Как знаешь, святой отец, – отвечал граф, уяснив суть предложения фра Паоло. – Я назвал бы тебя безумцем, когда бы не грех оскорбить служителя церкви. Однако, надеюсь, ты вспомнишь моё предостережение в тот миг, когда одна из этих божьих тварей вцепится тебе в руку, навсегда лишив возможности осенить себя крестом!
***
читать дальше…Ничего этого я, конечно, не помню. Мать, пещера – всего лишь слова, не имеющие никакого отношения ко мне.
Наше с братьями детство – все семеро щенков оказались самцами – прошло в сарае из сосновых досок, с земляным полом, усыпанным соломой. В сухую погоду стены терпко пахли смолой, а во время затяжных дождей, случалось, текла крыша, солома прела, и её запах заставлял нас чихать. Холодными ночами мы сбивались в кучу, чтобы согреться, и слушали, как ветер свистит в щелях стен.
Первое время за нами ухаживали младшие послушники, но чуть позже, когда мы немного подросли и сравнялись размером с крупными собаками, доступ в псарню закрыли для всех, кроме фра Паоло и фра Пьетро, старшего отца-исповедника. Чем-то они были похожи. Не внешностью: напротив, если бы вы желали найти полную противоположность высокому и статному фра Пьетро, никого лучше низкорослого, худого до измождённости фра Паоло вы не смогли бы подобрать. Общим было другое. У них обоих была некая трудноуловимая нота в запахе, чистая, несущая покой и умиротворение.
– Должно быть, так пахнут святые, – сказал как-то Первый, и все мы с ним согласились.
Я был Третьим. Фра Паоло и фра Пьетро с трудом, но различали нас – прочие не видели разницы между семью чёрными псами, похожими, как семь капель воды.
Святые отцы рассказывали нам о монастыре и о мире за стенами монастыря. Даже сейчас, столько времени спустя, я помню наизусть отрывки из книг, которые они читали нам по очереди. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько странно и нелепо выглядели со стороны два священника, проповедующие слово божье стае собак с горящими глазами.
Но некому было смотреть на нас со стороны, наставники вели себя так, словно происходящее было естественным, а мы семеро не знали другой жизни, и нам не с чем было сравнивать.
***
Отец-настоятель посещал нас нечасто. Но, когда приходил, непременно уделял время каждому из стаи и долго беседовал, проверяя, каковы плоды трудов наших воспитателей.
Один из его приходов я помню особенно хорошо.
– Все мы – божьи дети, – сказал тогда настоятель, уже прощаясь. – Пусть даже, глядя на них, в это с трудом можно поверить. Но я уповаю на создателя и верю в то, что искра божья ярко горит в этих душах.
После его ухода я спросил фра Паоло:
– Если мы – божьи дети, отчего нас не окрестят, как поступают со всеми детьми?
Речь наша не слишком приятна для человеческого слуха, но вполне разборчива, особенно при долгой привычке.
– Крестят только человеческих детей, Третий, – ответил мне фра Паоло. – Вы же – не люди.
– Но, – добавил фра Пьетро, – это не значит, что вы не можете спастись. Вы – не животные, вы разумны и добродетельны, вы почитаете божью волю и в меру возможностей следуете божьему промыслу.
– Я бы хотел креститься, – сказал Шестой, и все братья согласно заворчали.
Тогда мы ещё были глупыми щенками и многого не понимали.
– Вам нет нужды в крещении, – фра Паоло положил руку на голову Шестого и погладил его, а тот довольно зажмурился. – Главное – хранить добро и веру в своей душе.
– А вы уверены, что у нас есть душа, фра Паоло? – подал голос молчавший до сих пор Первый.
– Да, – сказал фра Паоло, твёрдо и не задумавшись ни на миг. – Я уверен, у вас есть душа.
– Но ведь мы, как вы и сказали, не люди. Мы – твари, создания тьмы. Нас называют адовыми псами. Я слышал, как на кухне шептались: сколько нас ни корми, не учи, рано или поздно мы покажем свою природу.
Мы притихли, слушая старшего брата. До сих пор подобные разговоры мы вели только за наглухо закрытыми дверями сарая, не рассказывая о наших сомнениях и терзаниях своим учителям.
Фра Паоло и фра Пьетро обменялись долгим взглядом. Наконец, фра Пьетро ответил, медленно и тщательно подбирая слова:
– Мы верим, что ваша природа не несёт в себе изначального зла. Мы много раз говорили о вас с отцом-настоятелем, и вы все слышали, как сегодня он вслух согласился с нами: божьи искры горят в ваших душах! И это наполняет нас бесконечной радостью.
– Вы – не адовы псы, – сказал фра Паоло убеждённо. – Вы – псы господни.
***
Некоторое время спустя из сарая нас переселили в каменную псарню, освобождённую и перестроенную специально для нас. Теперь у каждого из нас была отдельная спальня, напоминавшая монашескую келью. Собственно, именно кельями они раньше и были. В псарню монашеский дом переделали после того, как один из нас – кажется, Пятый, а, может, Четвёртый – поджёг во сне своим дыханием солому. Сарай уцелел, только стены немного закоптились.
Разумеется, мы с братьями тоже не пострадали. Существам, способным дышать пламенем, пожар не страшен.
Основной переделки в нашем новом доме потребовали двери. К тому времени каждый из нас вымахал ростом с годовалого быка, и для псарни были нужны достаточной ширины проходы.
Кормили нас мясом, и кормили щедро, должно быть, опасаясь, что голод может оказать дурное воздействие на наши души и разум. День за днём крестьяне доставляли телят, коз и баранов к воротам монастыря, в количестве, потребном для того, чтобы наши желудки как следует наполнились.
Но ни разу нам не позволили загрызть добычу самим. Ни разу мы не попробовали на вкус свежую, горячую кровь.
Разумеется, нам этого хотелось. В наших снах мы загоняли оленей, ломали им шеи и впивались в горло, подставляя пасти под хлещущие багряные струи.
Должно быть, как раз такой сон увидел тот, кто выдохнул пламя на соломенный пол сарая.
Фра Паоло говорил, что такие сны – искус плоти. В них нет греха, как нет греха на лесных кошках, душащих зайцев (при этих его словах наши глаза сверкали ярче). Но поддаться искушению наяву – грех, потому что в нашем случае мы убивали бы не ради пропитания, а для удовольствия. Находить же удовольствие в убийстве противно воле божьей.
Признавая его правоту, мы читали молитвы – чтобы отогнать искушающие видения. Семеро огромных псов, бормочущих «Отче наш» после вечерней трапезы – представьте только себе это зрелище!
И всё же, при всей странности нашей тогдашней жизни, мы были счастливы. Добро и вера заполняли наши сердца. Семь божьих искр горели ярко. Мир был прост, понятен и светел.
***
Три или четыре раза в монастырь приезжал граф. Удивительно, но отсутствие воспоминаний о прошлом никак не мешало нам испытывать при его виде неприязнь и злобу. Возможно, это случалось ещё и оттого, что сам граф боялся и ненавидел нас. Он ни разу не показал этого даже взглядом – но его выдавал запах. Он боялся до дрожи в коленках, до темноты в глазах.
Для того, чтобы убить пару адовых псов, наших отца и мать, ему потребовались все его люди, большой вооружённый отряд, понесший серьёзные потери в том сражении, которое язык не повернулся бы назвать охотой.
И он, и мы знали: для того, чтобы убить семерых псов господних, у него не хватит сил и людей. Как он, должно быть, проклинал тот день и час, когда согласился пощадить семерых щенков!
В монастырь продолжали течь подводы с мясом, нужным для нашего прокорма.
К нам по-прежнему не допускали никого, кроме двух наших наставников, но теперь нам время от времени позволяли свободно гулять по окрестным полям, принадлежащим монастырю.
Мы никому не причинили ни малейшего вреда. Ни один из нас не загрыз даже полевой мыши – запреты, данные фра Пьетро и фра Паоло, мы соблюдали неукоснительно. Но один наш вид наводил на все окрестные земли трепет.
***
В этот свой приезд граф, против обыкновения, появился близ нашей псарни, чего обычно тщательно избегал. И – он смотрел на нас. Изучая. Оценивая. С интересом. Так смотрят не на врага – на того, кто может принести пользу.
Отец-настоятель сопровождал его. Запах графа нёс в себе страх и ярость. Запах настоятеля – сомнения и желания, определить которые мы не могли… Но эти желания мне не понравились. Было в них что-то, напоминающее запах прелой соломы из нашего детства, свербящее в носу.
Второй, не сдержавшись, фыркнул.
Отец-настоятель встал перед нами и негромко произнёс:
– Дети мои…
– Да, отец, – ответил за всех Первый, склонив перед ним голову.
Лицо стоящего позади него графа на мгновение перекосилось – чуть ли не впервые на нашей памяти он не смог сдержать изумления.
***
Мы шли в авангарде – семеро псов, чернее тьмы, сверкая глазами, оскалив пасти, дыша пламенем.
– …Если Господь будет милостив к нам, вам не придётся вступить в бой, – сказал фра Пьетро, прощаясь. – Увидев вас, шагающих во главе войска, враги дрогнут и бегут. Но для этого вы должны выглядеть устрашающе, во славу Господа.
О, да – мы выглядели устрашающе. Настолько, что за солдатами, шагающими позади нас, приходилось следить, дабы они не бросились бежать в противоположную сторону.
– …Но что, если запах крови сведёт нас с ума, – спросил Первый. – Будет ли убийство – грехом?
– Убийство на поле брани не есть грех, – ответил ему фра Паоло. – Это война. Вы защищаете наши земли и наших людей, как истинные воины божьи.
Сейчас фра Паоло ехал рядом с нами, плечом к плечу, и его присутствие поддерживало и ободряло меня и моих братьев.
…Возможно, враги и впрямь дрогнули и побежали бы, будь перед нами пехота. Но войску графа противостояла конница. Тяжело вооружённая, боевая, разогнавшаяся конница.
И на глазах у лошадей были шоры.
Передний ряд, почуяв наш запах, всё же дрогнул и замедлил ход, но отступать им было некуда, сзади шла следующая волна, остановить её было невозможно – и два войска столкнулись.
Мы внезапно оказались в самой гуще боя.
Закричали умирающие лошади, напоровшиеся на копья.
Уши заполнили вопли, грохот железа и хруст костей.
Острый, горячий запах крови хлынул в наши ноздри.
И семь глоток в один и тот же миг исторгли яростный рык, заставивший и врагов, и соратников содрогнуться.
Свору псов господних впервые спустили с цепи.
Я плохо помню, что было потом. Прыжок, удар лапой, впиться в лошадиное горло, рвануть – и дальше, и снова прыжок, крик солдата, руку которого сдавили мои зубы, фонтан крови, выдох пламени, шипение палёной плоти…
Это не было похоже на наши сны.
Это ни на что не было похоже.
На нас не было управы, не было силы, мы шли сквозь вражеское войско, как семь раскалённых ножей сквозь масло.
И это было хорошо.
…К реальности меня вернул горестный вой, издаваемый одним из моих братьев. Через миг к нему присоединился второй, а ещё через мгновение взвыл я сам, задрав морду к небу.
Лапы Первого обнимали бездыханное тело фра Паоло.
***
Отец-настоятель исповедовал нас.
Да, некрещёным нелюдям недоступно таинство исповеди – но как ещё было назвать тот горестный рассказ, который мы поведали нашему единственному оставшемуся наставнику?
И как, кроме отпущения грехов, назвать его утешения, и повторяющиеся слова о том, что убийство на поле брани – в божьей воле. И то, что мы сделали – добро и благо…
Больше мы не участвовали в битвах. Этого попросту не требовалось. Граф выиграл войну, дав одно-единственное сражение.
Земель, принадлежащих монастырю, стало много больше. В монастырские ворота рекой потекло добро.
И, конечно, не последнюю часть его составляло мясо, нужное нам для пропитания.
В наших снах мы снова и снова рвали, кусали, жгли – и снова и снова выли над телом учителя и друга.
***
Мы сидели в ряд, все семеро, склонив головы. От запаха ладана было трудно дышать. Отец-настоятель принимал сан епископа. Наше присутствие на церемонии, судя по уклончивым ответам фра Пьетро – а точнее, судя по его запаху во время этих ответов – вызвало много шума и толков, но настоятель был непреклонен.
Псы господни должны сидеть рядом с ним в миг его славы.
Из книг и слов фра Пьетро и фра Паоло мы знали, что сан епископа означает признание достоинств и благочестия того, кому он достаётся.
Но, сколько я ни принюхивался, запаха покоя и святости я не чуял. Лишь запах прелой соломы, смешивавшийся с ароматом ладана.
–…Это враг нашей святой церкви, – его преосвященство, отец-епископ стоял у окна, сгорбив плечи. – Он упорствует в ереси.
– Но вы же не хотите послать туда… – фра Пьетро не договорил.
Его преосвященство вскинул руку:
– Только для устрашения. Не для казни, упаси вас Господь, отец-настоятель!
Он обернулся к нам и окинул взглядом, полным любви и гордости.
– И, конечно, только одного из них. Для подобной миссии более чем достаточно.
Знакомый прелый запах щекотал наши носы.
***
Не так уж много было врагов у нашей святой церкви – но всё же, не один и не два раза я отправлялся с миссией устрашения, являя собой живое воплощение гнева божьего, грозящего пасть на голову ослушников.
Не раз и не два я стоял пред закрытыми дверьми, рыча и опаляя их пламенем из пасти, демонстрируя ярость и готовность убить.
Порой мои лапы стояли на груди упорствующих врагов церкви, раздирая когтями их одежды, и мои глаза заглядывали в их искажённые смертным страхом лица.
Но я не убивал.
Только устрашал и приводил к повиновению.
Божьи искры в наших душах дрожали и сжимались, как семь свечей на холодном ветру.
Фра Пьетро повторял нам: то, что мы делаем – добро и благо… Но уверенности в своих словах он не чувствовал и сам. Запах, осенний запах горького дыма, выдавал его с головой.
***
В тот день созвали нас всех – всех семерых псов господних, чего не случалось уже давно. Даже то, что мы все одновременно находились в обители, было необычно.
Так вышло, что в последнее время у святой церкви то и дело находились враги, и мы, к вящей славе господней, с трудом успевали устрашать их всех.
Фра Пьетро стоял у стены, застыв соляным столпом, сжав пальцы так, что они побелели. От него пахло тревогой и страхом. Не желчным, сладковато-приторным страхом за себя, каким пахли те, к кому нас посылали – а ярким, терпким страхом за других.
Его преосвященство сидел на епископском кресле, а перед ним стоял граф. Молодой граф, сын старого – тот скончался несколько зим назад, завещав монастырю две трети своих земель. Наследник не пытался спорить: в своё время он был на той единственной битве, которую мы помогли выиграть его отцу.
– Сколько их? – спросил епископ.
– Пятеро, – ответил молодой граф.
Подумал и поправился:
– Взрослых – пятеро.
– Кого, отец? – спросил Первый.
Невзирая на епископский титул, его преосвященство просил нас по-прежнему называть его – отцом. И никак иначе.
За епископа ответил фра Пьетро:
– Адовых псов, сын мой. Стая адовых псов вторглась на наши земли.
И помолчав, добавил тихо и очень беспомощно:
– Они… убивают людей. Их пятеро. Никто, кроме вас…
Семёрка ручных, ни разу не дравшихся с себе подобными, ни разу не охотившихся, если не считать единожды случившейся безумной резни помешавшихся от паники людей и лошадей – против пятёрки диких. Против тех, кто убивал с того самого дня, как сделал свой первый шаг.
– Дети мои, – в глазах епископа стояли слёзы, настоящие слёзы. – Я не могу. Не могу позволить вам… Вы погибнете в этой драке.
– Но они убивают людей, – сказал фра Пьетро.
– Они убьют и тех, кого мы вырастили! Мой ответ – нет.
Их запахи противоречили их словам – так, что хотелось помотать головой, прочистив то ли уши, то ли ноздри. От епископа несло прелой соломой, несло желчью.
Ни капли любви, ни капли заботы, несмотря на слёзы, текущие из глаз.
Любовью и заботой пах отправлявший нас на верную смерть наставник.
Первый и Второй подошли к фра Пьетро и уселись напротив него. Первый склонил голову, уткнулся ему в плечо и глубоко втянул запах, идущий от святого отца.
– Пойти и сражаться с адовыми псами – это добро? – спросил Первый.
– Это – добро, – бестрепетно ответил фра Пьетро.
– Дети мои, я запрещаю вам, – сказал епископ. – Служа церкви, вы приносите куда как больше добра! Вы спасаете заблудшие души!
И осёкся, потому что Первый отвернулся от фра Пьетро и направился к нему.
Молодой граф отшатнулся от кресла епископа.
Второй остался сидеть рядом с нашим учителем. Я же, по праву Третьего, встал с места и подошёл к тому, кого мы называли отцом, заняв место рядом со старшим братом. Первый поднял голову и, глядя его преосвященству в глаза, втянул носом воздух.
Лицо епископа залила бледность.
– Остаться и служить здесь – это добро?
Он не ответил, кивнув так резко, будто шею свело судорогой.
– Мы уходим, отец, – сказал Первый, всё так же не отрывая взгляда от лица епископа. – Нам кажется, что вступить в битву ради людских жизней – это большее добро. Ты благословишь нас?
Епископ снова кивнул. Выбора у него не было: он лучше других знал, что нет силы, способной остановить решившихся на битву псов господних.
***
Фра Пьетро отправился с нами. Мы не посмели его прогнать: он просто уселся на спину Пятому и велел нам без лишних слов отправляться в путь. Первый взял с него обещание не участвовать в драке, переждав её в безопасном месте.
Мы оставили его в пустой деревне, разорённой стаей адовых псов неделю-другую назад.
Там было чем заняться священнику: кругом валялись неотпетые и неупокоенные людские тела, большей частью – кусками. Свора порезвилась на славу.
…На Первого-из-них мы наткнулись почти случайно, встретив его у реки, с тушей коровы в пасти. Мы могли бы убить его, накинувшись всемером – но глубинное, древнее дикое знание подсказало: нельзя. В битве стая-на-стаю сходятся все – или не сходится никто. Первый-из-них увидел нас, унюхал наш запах и почуял, что мы явились сюда требовать крови, и другого способа решить наш спор, кроме как напоить нас кровью досыта, нет.
Мы встали, все семеро, плечом к плечу, склонив головы, оскалив пасти и вздыбив загривки, а напротив нас стояли пятеро. Мы были крупнее, потому что всю жизнь с самого детства ели досыта – но у тех, кто был перед нами, тела выглядели более гибкими и сильными. У Третьего-из-них на боку была большая проплешина, след старой драки. Четвёртая-из-них была самкой, но ростом и ловкостью ничуть не уступала братьям, а глаза у неё сверкали, пожалуй, даже большей злобой.
Первый-из-нас взревел, выступая вперёд – и Первый-из-них отозвался ответным рёвом.
А когда отзвук двойного рыка замер, мы бросились друг на друга.
Мне достался Третий-из-них, и первый мой укус пришёлся в приметную проплешину, противник завизжал от боли и вцепился в мой бок, мы закружились, пытаясь достать до горла соперника, вокруг кипела драка, чей-то визг перешёл в предсмертный хрип, а я даже не понял, это один из нас – или один из них. Потом завизжал я сам, оттого, что Четвёртая-из-них яростно вгрызлась мне в лапу…
А потом багровый туман боевого безумия захлестнул меня с головой.
Я очнулся. Кто-то тихо, протяжно скулил. А ещё где-то там, вдали, печально и глухо звонил колокол. Это фра Пьетро, понял я, отпевает усопших.
Я встал, лапы подгибались, правая задняя болела, и наступать на неё я не мог. Бок подтекал кровью. Но я был жив.
И я единственный остался в живых.
Скулила Четвёртая-из-них, и вот-вот уже должна была перестать скулить. Жизнь покидала её, бок был разорван от грудины до хвоста, и оттуда вываливались внутренности.
Она скулила и скулила, дёргая головой, и я подошёл к ней, не в силах слушать её жалобный плач, сам толком не зная, что собираюсь делать, добить её или вылизать ей морду, утешив перед смертью.
Она увидела меня. Я думал, что она оскалится и зарычит, но она заскулила ещё громче и даже попыталась приподняться.
И я увидел, что сосцы на её брюхе полны молока.
Я нашёл их в пещере, беспомощных и крохотных. Им было не больше недели – но Первый-из-детей, почуяв запах чужака, приподнял верхнюю губу, оскалив крохотные клыки, и зарычал.
***
Нас было семеро. Я был Третьим, теперь я – единственный. Фра Пьетро говорит, что лишь глупец станет повторять ошибки прошлого, и когда Господь даёт второй шанс, пользоваться им нужно с оглядкой и бережно.
Мы ушли все вместе. У нас будет достаточно времени для того, чтобы вырастить новую стаю и решить, как их воспитывать, какие книги читать и чему учить. Фра Пьетро говорит, что к тому времени, как щенки подрастут, он, может быть, успеет понять, какова же на самом деле божья воля, и что есть добро.
(с) Юлия Ткачёва
@темы: рассказы
-
-
24.03.2013 в 11:26-
-
26.03.2013 в 20:43-
-
03.05.2016 в 06:04