— Твой брат, благослови его душу, в данный момент вызывает меня. "Согласись на сделку, верни его"...

— Я ведь именно об этом говорил, так? Всё это так... Ожидаемо. Ты должен поверить мне, когда я предлагал тебе принять метку Каина, я понятия не имел, что такое произойдёт. Не совсем. Я, конечно, не сказал тебе всей правды, но я никогда не лгал. Я никогда не лгал, Дин. Это важно. Это — основа. Но, есть такая не одна история, которую я, возможно, забыл тебе рассказать. Судя по всему, Каин тоже хотел принять смерть, а не стать убийцей, как того требовала от него метка. И он убил себя этим клинком. И умер. Однако, ходят слухи, что метка не отпустила его до конца. Ты же понимаешь, почему я об этом не упомянул. Зачем обманывать сердца ожиданиями? Я не верил, пока ты меня не вызвал. Нет. Пока ты не оставил тот гамбургер несъеденным. Именно тогда я начал верить. Возможно, чудеса и впрямь случаются. Послушай меня, Дин Винчестер, то, что ты сейчас чувствуешь — это не смерть. Это — жизнь. Новый вид жизни. Открой свои глаза, Дин. Смотри так, как смотрю я. Почувствуй то, что чувствую я. И давай повоем на эту Луну вместе.

****

@темы: цитаты

---

В хитросплетеньях скрыто зерно,
Прячут под мифом канву сюжета.
Кто-то обязан браться за нож,
Чтобы другой без помех стал жертвой.
Держат надежно обрывки пут,
Храма не выстроить из развалин.
Буду отверженным? Ну и пусть!
Что мне до мнения всякой швали?
Многих обманом удержит сеть,
Только в цене сомневаться мне ли?
Нет, я не то, чтоб верней их всех,
Но слишком явно их всех умнее.
Мне ни к чему соблюдать посты
Или дотошно копать в исподнем.
Я стал единственным, кто постиг,
Тем, кто проникся и сразу понял.
Трудно легенду под мир соткать:
Мысли и чувства должны из глУби.
Эти не сдюжат - кишка тонка,
Здесь нужен тот, кто себя не любит.
Смутное время - по швам режим,
Власти правителей срок конечен.
Ты на алтарь возлагаешь жизнь,
Мне равноценно ответить нечем.
В небо гребенкою гор гряда:
Ждет солнце тусклое, пасть раззявив.
Нужно предательство? Я предам,
Чтоб сочиненное стало явью.
Первосвященник сулить знаток,
Ловко верблюда в ушко проденет:
"Не прогадав, обретешь зато
Славу, почет и немного денег".
Я для Кайифы и тощ, и дик:
Веры пособнику - ни на йоту.
Но получившим ли куш щадить
Имя Иуды из Кариота?
Ночь, полотном нас от глаз закрой.
Пусть не прознает небесный сборщик.
Но, к сожаленью, потребна кровь,
Чтобы слова были чем-то бОльшим.
И, поднабрав измышлений сор,
Сплетня помчится гулять по весям.

Знаешь, вчера мне приснился сон,
Будто меня все равно повесят.

(c) Татьяна Юрьевская

запись создана: 19.08.2013 в 21:10

@темы: стихи

---

святой георгий змия сдюжив
ждал поздравлений и хвалы
увы о темпора о морес
теперь предъявы от гринпис

(c) cумеречный макс

@темы: стихи, юмор

---

хотелось как лучше, а получилось...

Между космосом звездным и радугой яркой лучистой,
Между бренной землей и глубокой тоской небосвода
Мне хотелось любви – незабвенной, высокой и чистой...
Только в ЖЕКе козлы отключили горячую воду.

(с) Саша Кладбище

запись создана: 01.09.2012 в 19:08

@темы: стихи, юмор

---

настроение после насыщенного рабочего дня

ворнинг! нецензурно

@темы: картинки, что за..., актуально

---

@темы: видео, юмор

---

и как это, интересно, Кроули уступит мне своё место ? )))

	Добро пожаловать в ад Твое имя В аду ты будешь Король и Бог «Добро пожаловать в ад» © PNG Twidog.ru — веселые тесты.

@темы: развлекательно

---

все побежали, и я побежал )

www.rinmarugames.com/game/?game_id=421

@темы: картинки, развлекательно

---

Post mortem photo

В антикварную лавку на Бронной Клавдия заглянула спонтанно — то ли некая мелочь, выставленная в витрине, привлекла ее взгляд и позвала за собою с гипнотической силой, свойственной пережившим не одно поколение вещам. То ли просто захотелось перевести дух и хотя бы пару минут передохнуть от раскаленного июньского города в кондиционированном оазисе.

Клавдия была небогата и едва ли могла позволить себе антиквариат.

Но в магазинчике её словно ждали — из-за прилавка ей навстречу ринулась пожилая продавщица вида престранного. Было ей хорошо за шестьдесят, на ее щеках розовел ровный румянец, а от уголков глаз разбегались морщинки человека, который привык смеяться много и с наслаждением. Подкрашенные фиолетовым седые кудельки выглядывали из-под старой бархатной шляпки, на лоб спускалась мятая и местами порванная вуалетка.

Несмотря на тридцатиградусную жару, старушка была в плотной рубашке с жабо, клетчатом шерстяном жилете и выглядывающих из-под довольно смелой для её лет юбки плотных хлопковых чулках.

— Ну наконец-то, милая! — Голос её оказался певучим и молодым. — А я уж думала, ты никогда не придёшь.

Клавдия попятилась:

— Вы меня с кем-то перепутали…

Но бойкая старушка не собиралась отступать. Проворно выпрыгнув вперёд, она ухватила Клавдию за рукав и потянула за собою, между полок, уставленных фарфоровыми статуэтками, латунными вазочками и полуразобранными швейными машинками. Её скрученные артритом пальцы были цепкими и сильными.

— Ну, как же такое может быть, моя дорогая! Я ведь еще не окончательно выжила из ума… Душенька, надеюсь, ты не откажешься от мятного чая? У меня есть безе, сама утром пекла…

— Простите, — Клавдии все же удалось освободить рукав, однако под напором энергии странной старушки она чувствовала себя какой-то вялой медузой. — Я впервые вас вижу, совершенно точно… Просто шла мимо и решила заглянуть сюда. Думаю, вы ожидаете кого-то другого.

Продавщица снова рассмеялась, и это был не фасованный порционный московский смех, которым в этом городе принято затыкать неловкие паузы или реагировать на не вполне удавшуюся шутку собеседника.

— Какая же ты, право, глупенькая. Садись вон туда, за тот столик. Сейчас я подам чай. — И юркнула куда-то в сторону — впрочем, в помещении, так густо уставленном старой мебелью, нетрудно было исчезать.

Клавдия чувствовала себя неуютно. Она привыкла к жизни замкнутой. Зарабатывала на жизнь переводом текстов, почти всех собеседников с возрастом растеряла и иногда могла и неделю провести, не размыкая рта. Ей просто не к кому было голос обратить. И чужое внимание иногда начинало казаться ей вариантом атаки — Клавдия, конечно, понимала, что это нездорОво, но поделать ничего не могла.

Ей было всего тридцать пять. Безнадежно некрасивая: лицо словно наспех топором высечено, глаза запали так глубоко, что даже щедрая порция игристого вина не могла заставить их засиять звездами, а губы такие тонкие, что их почти и вовсе не было, — рот напоминал кривовато прорезанную щель. Да еще и хроническая молчунья, привыкшая жить в тени. Никто и никогда к ней не тянулся, и из всех возможных бонусов небесные проектировщики наградили ее лишь усидчивостью да въедливым, внимательным к деталям умом. К счастью, чувство зависти было ей неведомо — разве что в нежном возрасте она с легкой тоской поглядывала на длинные крепкие ноги одноклассниц и несмело примеряла на себя фарфоровость их лиц.

И вот Клавдия стояла посреди пахнущего пылью и старой тканью помещения и не знала, что делать: с одной стороны, не хотелось быть невежливой, да и перспектива мятного чая с домашним безе была заманчивой, с другой — отчего-то хотелось развернуться и убежать. И это было так странно и непохоже на неё.

Клавдия всегда молчаливо посмеивалась над теми, чьё бессознательное оказывалось намного просторнее и сильнее сознания. Теми, кто не мог внятно и логично разложить чувства по невидимым полочкам, понять, что откуда произрастает, почему тут страшно, там — больно, а вон там — смешно. А теперь она и сама с нарастающей тревогой стояла посреди антикварной лавки, ощущая холодок в солнечном сплетении. И может быть, она и послушалась бы этого не постижимого логикой внутреннего паникёра и ушла бы обратно в жару, если бы гостеприимная старушка замешкалась еще на пару минут. Но нет — та появилась, сияя белозубой улыбкой (хорошие протезы, должно быть) и с подносом, уставленным фарфоровой посудой:

— Милая, да ты садись, зачем же стоять. Я тебя долго не задержу.

И поставила на кованый столик с витыми ножками чашки, старинную серебряную сахарницу, блюдо с похожими на кружева пирожными.

— По рецепту моей прабабки готовила, — похвасталась старушка. — Мороки, конечно, много, но зато таких нигде сейчас не купишь.

Пожав плечами, Клавдия присела на неудобный кованый стул. И покупает же кто-то такую мебель. Старушка расположилась напротив. Клавдии вдруг стало стыдно за свою осанку, за сгорбленную годами сидячей работы спину, за неловкие руки с грубыми пальцами, за стоптанные сандалии. Казалось бы, в современном городе классового общества больше нет. Всё решают деньги. Так, во всяком случае, она думала — до чаепития со старушкой. Есть у тебя деньги — покупаешь дорогие туфли, делаешь мелирование в салоне на Тверской, нанимаешь секретаря, вот ты уже и элита. А одного её знакомого, профессора МГУ, доктора наук с дворянскими корнями, однажды не пустили на порог хорошего ресторана. Он решил отметить юбилей и пригласил жену в одно из тех заведений, где подают томлённых в сливочном соусе перепёлок, трюфельный крем и шампанское по цене плазменной панели, где есть швейцар в белых перчатках и парковщик. Деньги у профессора были. Но швейцар в белых перчатках, только что елейно улыбавшийся какому-то хмырю, строго преградил старикам путь. Нельзя и всё. Найди, дед, что-нибудь попроще. Так и сказал — в пылающее от стыда лицо профессора.

Но в компании старушки из антикварной лавки Клавдия вдруг поняла, что очарование голубых кровей не имеет никакого отношения к сумме на банковском счете. Было в пожилой женщине что-то неуловимое — в том, как она держала голову и спину, как наливала чай, как улыбалась, как смотрела, — Клавдия чувствовала себя нерадивой горничной, пришедшей наниматься на работу и понимающей, что шансов — никаких.

Предложенное безе оказалось волшебством — таяло на языке. Сейчас такие подают разве что в ресторанах, подобных тому, куда не пустили профессора.

— Кушай, милая, — радовалась старушка. — У меня самой давно диабет, но как же я люблю смотреть на то, как молодые едят сладкое.

— И всё-таки… Почему вы меня пригласили? — продолжала недоумевать гостья.

Старушку её растерянность явно веселила. Выдержав паузу и подождав, пока Клавдия доест очередное безе, она извлекла из кармана небольшой потрепанный фотоальбом — видимо, очень старый:

— Ладно, дорогая, не буду более тебя томить. Вот то, за чем ты пришла. Это твоё.

Клавдия машинально приняла альбом из её рук, открыла. На каждой странице был фотопортрет — вот похожая на куклу девочка лет десяти, в белом кружевном платье и с плюшевым мишкой на коленях. Вот младенец безмятежно спит в колыбели, и над ним склонилась усталая мать — от бессонных ночей под её глубоко запавшими глазами залегли тёмные тени. Вот бородатый мужчина с тростью — серьёзно смотрит в объектив, и от его взгляда почему-то не по себе. Но может быть, это просто эффект старинных фотографий. Этих людей давно нет в живых. Даже тех, кто запечатлен младенцами, унесла в могилу глубокая старость. А в лицах мёртвых — и это известно всем — появляется некая особенная торжественность, космическая мудрость и что-то еще неуловимое, нагоняющее тоску. Клавдия помнила стихотворение Ахматовой:

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты,
По-другому глядят глаза,
И губы улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.

Клавдия нахмуренно листала альбом. Ни одного знакомого лица. Ни одной жанровой фотографии. Ни одной улыбки. Только студийные торжественные портреты.

— Ну и что это? Зачем это мне?

— Ты не понимаешь? — лукаво улыбнулась странная старушка. — А я сразу, как на тебя посмотрела, поняла, что это твоё. Твоя вещь. Твоя компания. Тебе понравится.

— Понятно. Это такой способ рекламы, — криво усмехнулась Клавдия. — Однажды мне так пытались продать пылесос. Тоже зубы заговаривали долго, еле отделалась…. Но я вас разочарую — вы ошиблись. Дело даже не в том, что я не собираюсь покупать дурацкий фотоальбом. У меня просто нет денег.

— Тю… — протянула старушка, совсем не обидевшись. — Так ты из тех, кто не умеет общаться со временем. Это печально, милая. Время — самый благодарный собеседник. Вот скажи, у тебя в доме есть хоть что-нибудь старинное?

— Послушайте, я, пожалуй, пойду. — Клавдия отодвинула чашку. — Вы же слышали — денег нет.

— Сейчас пойдёшь, кто же тебя держит. Просто скажи — есть ли у тебя хотя бы одна старинная вещь.

— Ну… — Клавдия задумалась, — есть стулья на даче. И диван мамин. Я всё старое на дачу везу.

— Это не считается. Сейчас я тебе дам примерить одну вещь, и ты сама все поймёшь. — Старушка вскочила, у нее была на удивление лёгкая походка.

Клавдия тоже поднялась. И собиралась было положить фотоальбом, который машинально продолжала вертеть в руках, на стол, но старушка ее остановила:

— Это же всего три минуты. И пойдёшь с миром. Ты же просто прогуливалась по городу. Неужели тебе самой совсем не интересно? Я уже поняла, что денег у тебя нет.

Клавдия вздохнула. А может быть, и не было ничего зловещего в этой причудливо одетой пожилой женщине и в этом альбоме — может быть, просто жара вот так странно подействовала на мозговые доли, отвечающие за страх.

Тело Клавдии начало производить страх, хотя объективных причин тому не было. Скорее всего, старая продавщица просто одинока — точно так же, как и сама Клавдия. Но если последней повезло уродиться интровертом, воспринимающим одиночество целительным отдыхом, то старушка наверняка некогда блистала на светских раутах, уверенная в том, что время никогда не отнимет у неё всего, чем она дорожила.

Но время было куда более опытным стратегом, чем какая-то отрицающая его жестокость светская дамочка, — оно действовало почти незаметно. Сначала стало меньше поклонников, потом и давление подскочило, потом пришлось познакомиться с двумя неумолимыми инквизиторами — мигренью и артритом. Настроение портилось к дождю. Неудачно упала и вывихнула ногу. Деньги кончились. И вот однажды наступила та новогодняя ночь, которую она встретила в компании зеркального отражения. Потом подвернулась удача — антикварный магазин, куда ее приняли консультантом. Она все еще оставалась общительной, приветливой, милой, посетителям это нравилось. И вот теперь она отчаянно цепляется за любую возможность с кем-то поговорить. Сымитировать нормальный дружеский разговор — с чаепитием, шутками.

Старушка весело тряхнула перед Клавдией какими-то изрядно помятыми кружевами.

— Вот. Это платье. Вторая половина девятнадцатого века, отлично сохранившееся. И, похоже, размер твой… Давай же, милая! Можешь переодеться вон там, за ширмой.

Вздохнув, Клавдия приняла кружева из старушкиных рук и последовала в указанном направлении. В конце концов, в её жизни никогда не было места приключениям и спонтанности. «И правильно, что не было, это все так утомительно!» — сказал самый ехидный из ее внутренних голосов. Платье пахло пылью и старостью, но действительно оказалось совсем целым. Ни дырочки, ни затяжечки, все пуговицы на месте. «И как ей не страшно давать примерить такую ценную вещь первой встречной. А если я выбегу из магазина? А если я пахну потом? Или испачкаю кружево помадой?» Клавдия натянула платье через голову — оно село как влитое. Она посмотрела в старинное зеркало в бронзовой раме.

Клавдия никогда не была из тех, кто очаровывался вещами, — даже напротив, она молчаливо презирала и женщин, которые гонятся за «образами», и тех мужчин, которых влекут детали — чулки, кружево, шляпки, — а не то, что за ними прячут. Но сейчас, рассматривая себя, она не могла не признать — старинное платье сделало её другой. Как будто бы другая женщина с её чертами смотрела на Клавдию из зеркала. Чуть более глубокая, торжественная, понимающая. Прожившая какую-то другую жизнь. Не просто отсчитавшая дни и годы, растратившая их на будничность, как это сделала сама Клавдия.

— Что я вам говорила! — всплеснула руками старушка, о существовании которой Клавдия успела забыть, потому что две минуты наедине с платьем показались ей безвременьем. — Идемте, дорогая, я должна вас сфотографировать.

Как в тумане Клавдия потащилась за ней. Словно ее лишили воли. Этот день, жаркий, пыльный и бессмысленный, будто бы перестал существовать вовсе.

Старушка повела её между стеллажами и буфетами, к дальней стене, которая была завешена слегка помятой холщовой тканью.

— Вот. Это прекрасный фон. Садитесь на стульчик… Кстати, а вы ведь поняли про фотоальбом, дорогая?

Клавдия опустилась на табурет, сложила руки на коленях. Губы ее пересохли, в голове был туман:

— Что именно я должна была понять?

— Да там же все мёртвые! — расхохоталась старушка. — Мёртвые люди. Вот чудачка, вы и внимания не обратили.

— В каком смысле… мёртвые?

— Ну как же. Пост мортем — популярнейший жанр. Когда изобрели дагерротип, почти все этим баловались. Сначала аристократия, конечно, потом мода вышла и в народ. Как это обычно бывает с модой.

— Но… Они же сидят, у них глаза открыты… — Клавдия вспомнила и серьёзную девочку в белом, и старика. — Вы меня разыгрываете, да? Пугаете?

Старушка отчего-то развеселилась ещё больше:

— Что же тут страшного, дорогая? Что вы как маленькая, в самом деле. Подумаешь, люди мёртвые, эка невидаль. Каждый человек бывает мёртвым. — Она заговорщицки подмигнула. — Как минимум единожды. И у вас тоже будет такая возможность.

— Знаете, я, пожалуй, пойду. — Клавдия встряхнула головой.

— Одну минутку! — вскричала ее странная собеседница. — Не волнуйтесь, фотоаппарат у меня современный. Снимок будет готов через пару мгновений… Надо же, в первый раз, кажется, вижу человека, который ничего не слышал о посмертных фотографиях.

— Мою бабушку снимали, — зачем-то хмуро сказала Клавдия, тело которой вдруг стало таким слабым, словно она весь день шла в гору. Она просто физически не могла подняться с табуретки. — В гробу. Я маленькая была. Но видела. А фотографии потом куда-то исчезли.

— Ну вот, а говорите… В городах уже на похоронах не снимают, а в деревнях — еще да. Последняя фотография тела. Это ведь, если задуматься, так романтично. Как и все, к чему мы применяем слово «последний».

Клавдию ослепила вспышка, и она зажмурилась. Она была словно пьяна. «Видимо, старая дрянь что-то подмешала в чай. Не надо было… Я же чувствовала. Не надо было», — пронеслось в голове.

— А в девятнадцатом веке людей фотографировали не в гробах, а… будто бы живыми. Фотография еще не была распространена, живописный портрет — это дорого. У многих просто не было портретов. Представляете, дорогая моя, как страшно — человек прожил жизнь, а изображений не осталось. Не все же умеют качественно помнить… Попробуйте открыть глаза пошире. Да-да, вот так… Вот и делали первый и последний портрет. Наряжали в лучшее, усаживали, открывали глаза. Надо было успеть, пока тело не остыло. Сами устраивались рядом. Семейный портрет с мертвецом. Даже и не поймёшь с первого взгляда, кто именно мертвец, — так забавно, да? — И снова этот жутковатый беспечный смех. — Всё, еще пару секунд осталось. Много времени я у вас не отниму…. Да и нечего больше отнимать, дорогая. Времени-то у вас больше и нет.

Клавдия чувствовала себя рыбой в большом теплом океане. Голос старушки звучал словно из-под толщи воды. Страх исчез, пришло безразличие. Она попробовала пошевелить руками, но не смогла — тело стало мягким, ватным, будто бы чужим. «Да и нечего больше отнимать, дорогая».

Вдруг вспомнилось, как тридцать июней назад был такой же жаркий день, и она сидела на дощатом крылечке дачного домика, пахло клубничным вареньем, которое кипело в тазу, — Клавдия послушно ожидала, когда бабушка снимет пенку, — снимет и отдаст ей, в золотой пиале. И небо было таким высоким, и пахло скошенной травой, и вдруг бабушка подошла со спины, положила теплую ладонь ей на плечо и грустно так сказала: «Знаешь, Клавочка, я в молодости так любила июнь, а теперь так тоскливо… Стараюсь занять себя делами какими-то, огородом, варенье вот варю, а тоскливо всё равно. Всё такое хрупкое вокруг — иногда обманчиво кажется, что весь мир у тебя в руке, а через секунду раз — и нет ничего. Ничего… — И тут же спохватилась: — Да что же я, солнышко, ты же и не понимаешь… Идем, пенка уже готова, я чаю тебе налью!»

Почему это вспомнилось именно сейчас — так живо, так ярко, как будто случилось вчера? Бабушка умерла тем же летом, в начале августа. Во сне. Клавдию не хотели брать на похороны — ей было всего пять лет, впечатлительный нервный ребёнок. Не хотели, но она как-то увязалась всё равно. Правда, к гробу подходить побоялась. Все родственники унылой вереницей шли прощаться, Клавдия тоже пристроилась в очередь, но потом, в самый последний момент, юркнула в сторону — никто и не заметил. А осенью родители продали старенькую дачу, и Клавдия кажется, никогда обо всем этом не вспоминала — до этого самого дня.

— Ещё чуть-чуть… Давай же, — суетилась старушка. — Давай, дорогая, что ты как амёба варёная. Тебе давно уже пора… Ну вот, наконец-то. Дай волосы поправлю. До чего же я люблю с мёртвыми работать. Живые все противные и сутулые, и смотрят так, словно в лицо говорят одно, а думают — другое совсем.

Клавдия слышала все это словно бы издалека. Или даже не так — с высоты. Как будто она воспарила и над городом, и над той собою, какой привыкла быть на протяжении тридцати пяти лет, и над тем жалким будущим, которого она в глубине души побаивалась и от которого ничего хорошего не ждала.

— И ты такая же, дорогая моя. Думаешь, я не заметила, что ты меня за сумасшедшую держишь. За никчёмную одинокую старуху, которая лезет с разговорами ко всем подряд. А меня, дорогая, как раз не интересуют все подряд, так что можешь смело считать себя избранной. И я не одинокая, просто проницательная. Вижу тех, кто пришел, чтобы попасть в мой альбом. Ему больше сотни лет… Да что же ты на бок валишься, глупая. И глаза некрасиво закатила. Мне и без того следует поторопиться. Жарко-то как, скоро начнешь вонять. Смерть — это красиво только в первые час-полтора… Скоро и глаза пересохнут. А нам же надо, чтобы глаза блестели, правильно? Тебе же не всё равно, как ты будешь выглядеть на фотографии, правда, дорогая?

Клавдии было всё равно.

(с) Марьяна Романова

@темы: рассказы

---

каким будет ваше лето

Другие тесты и гадания от Шувани

@темы: развлекательно

---

сегодня день рождения прекрасного Марка Шеппарда a.k.a Кроули )

@темы: картинки, музчинки

---

Свои услуги горожанам предлагает такси "Дермист".
Такси "Дермист" — тебе куда, чучело?

@темы: юмор, цитаты

---

Тип тела – B

У вас достаточно худая верхняя часть тела, лишний вес сосредоточен в нижней части тела. Мышечный тонус верхней части очень низок. Ваше тело отправляет энергию в бедра и бока, а колени, лодыжки и запястья оставляет тонкими.
Что есть: продукты, богатые ликопеном.
Продукты, содержащие ликопен, помогают улучшить циркуляцию крови в теле. Налегайте на арбузы, помидоры, грейпфруты и спаржу.
Как заниматься: 10 минут танцев.
Вам нужны такие упражнения, которые заставят работать все мышцы разом. Хорошо подойдет плавание. Если вам сложно регулярно ходить в бассейн, выделите себе десять минут в день на танцы. Просто включайте любимую музыку, под которую вам хочется пуститься в пляс, и танцуйте так, как хочется, но активно.

Тип вашего тела

@темы: тест, себе

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Узнать о себе

@темы: тест

---

убитый молниею тютчев
зубаст обуглен пучеглаз
видать любил он не взаимно
вначалемайскую грозу

© dingo

@темы: стихи, юмор

---

наташе ревности не спрятать
блондинок больше любит клинт
но тор сказал не плачь наташа
я крашусь дома и сама

(с)еть

@темы: the avengers, стихи, юмор

---

гы )))

@темы: картинки, юмор

---

Тэффи. Баба Яга.

Сказки рассказывают:
"Баба Яга, костяная нога, в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает".
Учитель словесности говорил:
"Баба Яга — богиня вьюг и метелей".
В детских книжках изображалась Баба Яга худой, дикой старухой, с зелёными злыми глазами, изо рта клык торчит, волосы седые, косматые. Страшная, костлявая — у-у-у, и детей ест.
Слово "богиня" вызывало представление о красоте — Венера, Диана. Мы видели их статуи, образцы совершенства. Мы слышали выражение "хороша, как богиня". И вдруг эта лютая ведьма, злющая, уродливая старуха — наша богиня. Было это нелепо и смешно.
Да по правде говоря, кто из наших древних богов был красив? Лель, бог весны. Но он какой-то непопулярный и в народной памяти не сохранился.
Сохранились, приобретя ругательное значение, домовой, леший да Баба Яга.
Домовой — суровое чудище, хоть и охранял домашний быт, но похож был на старого крепостника-помещика, буянил, шумел, дурил на конюшне — лошадей мучил, щипал девок до синяков. Справедливый был, но жуткий и самодур. Захочу — полюблю, а не захочу — со свету сживу.
Леший — о нем и упоминать страшно. Ухал в лесу, пугал, заводил в непроходимую чащу, запутывал, ни одного доброго дела за ним не числилось. Злющий был. Ему бы только запугать, сбить с пути, погубить человека и следы бурьяном заплести.
Хороша была только русалка. Но только ее одну и видели люди, потому что заманивала она на погибель — красотой и нежностью. Она душу брала жалостью. Сидит на дереве женщина, маленькая — она, собственно, и не женщина, потому что у нее с половины тела рыбий хвост. Поэтому сидит она низко над водой и хвост этот в водоросли прячет. Сидит маленькая, нежная, робкая и горько-горько плачет. Просто бы сидела или манила — иной бы и не подошёл. А если плачет — как тут не подойти. Жалко ведь. Жалостью и потянет. Эта богиня очень была опасная.
Но Баба Яга, самая из них лютая, самая и интересная. И самая она русская. У других народов таких богинь не было.
Жила Баба Яга на опушке леса, в избушке на курьих ножках, без окон, без дверей. Дверь, как потом всегда выяснялось, всё-таки была, но повернута к лесу, так что проныра "добрый молодец", вызнавший откуда-то заклинание, говорил: "Избушка, избушка, повернись ко мне лицом, к лесу задом". И избушка поворачивалась.
Жила Баба Яга одна. С нею только кот. Полного одиночества даже Яга вынести не могла. Держала кота за мурлыкание, за мягкую шерстку, за тепло и котовий уют. Людей Яга ненавидела и никогда их не искала. Они сами шли к ней выпытывать разные мудрые тайны и всегда Ягу надували. В каждом человечьем приближении чувствовала она обман и обиду.
"Русским духом пахнет" — жди беды.
Придет такой добрый молодец, наврёт, наобещает, всё, что ему нужно, выпытает, обманет и удерёт. Ни благодарности, ни честной расплаты не жди.
И каждый раз, как услышит она заклинание и повернётся избушка на своих курьих ножках, ждёт Яга беды неминучей. И каждый раз верит она сдуру в человеческую душу:
— Быть не может, чтобы уже все так.
Вот приходит бедная девочка-сиротка. Мачеха выгнала ее, мачеха на верную смерть послала. Знает Яга — человечий щенок, хоть и маленький, хоть и бедненький, а уж лукавый, с хитрецой, с гребешком, с полотенчиком и с куском сальца. Даст сальца коту, он и изменит. Тот самый мурлыка-кот, тёпленький, мягонький, ягиный льстец и ласкатель, — он тоже изменник. И ворота скрипучие изменят, если их маслицем подмажут. Всюду измена. Ску-у-учно Яге.
Сидит злая, клык точит.
— Съесть бы их всех. Да хитрые, не дадутся. Придут, ягиной мудрости поклонятся, наврут, надуют и всегда-то, всегда унесут ноги.
Кот изменник, ворота нечестные выпустили хитрую девчонку-заморыша. Бросилась Яга в погоню. А девчонка кинула наземь гребешок, и вырос дремучий лес. Стала Яга грызть деревья, пробилась через чащу. А девчонка кинула полотенце, и потекла по долине широкая река. Стала Яга пить, реку выпивать, а девчонка уж далеко, не поймаешь. И все ягины тайны, что выпытала, унесла, подлая, с собой.
И вот сидит Яга в своей избушке на курьих ножках. Уперлась в лес носом. Ску-у-учно. Скорей бы зима.
Весна — первое тревожное начало. Природа веселится, звери и люди любятся, нарожают хитрых детенышей — беда. Потом лето, жара. Шипит лес, кипит в горячем воздухе. Сделал свое дело. Разбросал семена, раздул по ветру. Доволен. Дурак лес. Старый дурак. Любит жизнь, бессмертие земли.
Настанет осень. Выпадет первый снежок. Повеселеет Яга.
И вот, наконец, зима.
Задуют ветры. Стрибога внуки — это свои, свирепые, злющие. Заметёт пурга дороги, закрутит вьюга хрустальную пыль, запоёт, завоет метель. Пора!
Садится Яга в ступу, пестом погоняет. Застучала ступа по кочкам, скачет, отскакивает, взмывает, взлетает в снежном вихре. Волосы у Яги разметаны ледяными прядями, острые костяные колени торчат. Страшная, могучая, вольная, летит вьюжной песней над землёй.
Кто видел её? Как видят Валькирию рыцари, умирающие на поле сражения, так видят Ягу замерзающие, уже закрытыми глазами.
Выскочит Яга из ступы, запоёт, запляшет, ухватит гибкую молодую берёзку, и крутит, и вертит, и гнёт, и ломает, только стон кругом идет да разлетается снежная пыль серебряным дымом. Кинется на соломенное чучело, которым завёртывают на зиму розовые кусты. Обхватит и запляшет, разгульная, пьяная, треплет его, валит.
— Пусти меня, — молит чучело, — не мучь! Я тебя не хочу! У меня в груди роза.
Завоет Яга, заплачет, закружится, бешеная, злая. И снова рыщет по полям, по долам — кого бы замучить.
Вот путник. Вылез из саней, ищет дорогу. Ага! Закружила его, повалила в сугроб, замела ему глаза снегом.
Куда он ехал? К какой-нибудь Машеньке, миленькой, тёпленькой, весёленькой. На что она ему? Он теперь белый-белый, ресницы, брови седые, из-под шапки заледенели белые кудри. Как чудесно, как вольно поет метель! Завораживает... Машенька? Что она! Пёстрая тряпка на заборе. Можно ли ее вспомнить? Зелёные хрустальные глаза глядят ему в душу — так страшно и радостно, и поёт и смеется душа. И никогда ведь, никогда в жизни не знала она такого восторга.
Баба Яга! Старая, страшная! Людоедка проклятая! Ах, какая же ты чудесная, певучая, хрустальноокая! БО-ГИ-НЯ. Бери меня в твою смерть — она лучше жизни.
Стихла метель. Темно, тепло в избушке на курьих ножках. В углу стоит метла, перемигивается со ступой. Сонно мурлычет неверный кот, выгибает спину, притворяется.
На печи лежит Баба Яга. С ледяных волос капает вода на пол. Торчит из-под тряпок костяная нога.
Ску-у-учно.

@темы: сказки и мифы

---

в шкафу завалы разбирая
старушка извлекла на свет
мужской неношенный почти что
скелет
© banzay

@темы: стихи, юмор