we are all clowns
— Ты чего, мужик? — спросил Сергей Степанович.
Он только что вылез из ванны, и потому был красный, распаренный и неловкий. Майку и треники натягивал впопыхах, и ткань неприятно липла к телу. К тому же майка была грязная. Он думал как раз сунуть ее в стирку, но тут раздался звонок.
Предпраздничный день выпал на рабочий, что было по-своему хорошо. Тетки из бухгалтерии, хотя и ворчали, что, мол, дома дел невпроворот, втайне радовались возможности похвалиться своими кулинарными талантами и принесли в коробочках оливье и заливное, домашнюю буженину и пирог-лимонник. Лилька, которая ухаживала за вдовым заместителем по АХЧ Мендельсоном так и вообще притащила нарезку осетрины и банку красной икры. Выяснилось, что Мендельсон осетрины принципиально не ест, и Сергею Степановичу достался дополнительный ломтик.
А он как раз осетрину любил. Но как-то сам для себя жалел покупать, баловство какое-то. А тут праздник все-таки.
читать дальшеТак получилось, что с его, Сергея Степановича, подначками и тостами, отмечали почти до конца рабочего дня, хотя вдовый Мендельсон нетерпеливо дергал коленом, потому что провожал дочь с внуками в Турцию и злился, что Новый Год придется встречать в аэропорту, а тетки рвались домой, к елкам и семьям. Сергей Степанович тоже в конце концов поехал домой, устроившись у окна на сиденье автобуса и просто так, от скуки, время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали из сумерек новогодние огни искусственных елок, пестрые, украшенные серебряной мишурой праздничные витрины, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки, на автобусном стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Сергей Степанович плакал, хотя он вовсе не плакал.
К его остановке автобус уже пустел, спальный район тут нечувствительно переходил в лес, тянувшийся далеко за окружную. Поначалу в лесу еще попадались косые детские грибки, чудовищные корявые бабы-яги, словно бы вырезанные наевшимися грибов предками, скамейки, изрезанные инициалами, а иногда, если у резавшего хватало терпения, и полными именами, и вообще следы всякого человеческого мусора... Дальше расчищенные гравийные дорожки превращались в тропы, потом и вовсе пропадали сами собой в овражках и буреломах, лес делался все гуще и, как подозревал Сергей Степанович, не кончался до дальнего северного моря, разве что расступался иногда, если попадались на пути деревенька с горсткой бессмысленных огоньков, холодное чистое озеро или блестящий келоидный рубец железнодорожного полотна. Хотя в волков и прочих хищных обитателей Сергей Степанович не очень-то верил, поскольку как всякий горожанин справедливо полагал, что в лесу следует бояться в первую очередь маньяков-душителей и диких собак, тоже своего рода отбросов цивилизации, потерявших всякое понятие о должном и недолжном, только четвероногих.
Окно однушки Сергея Степановича выходило как раз на трассу и далее на лес, зубчато вырисовывавшийся на фоне багрового подсвеченного снизу неба. Вид этот представал взору Сергея Степановича уже лет двадцать, и ему было неприятно думать, что вся его оставшаяся жизнь так и пройдет, с видом на лес.
С автобусной остановки окна, обращенного к лесу, видно не было — чему Сергей Степанович, не отдавая себе отчета, втайне радовался, поскольку окно было темным и слепым; жил Сергей Степанович один, а свет зажигать экономил, и первое, что делал по возвращении — слепо и привычно шарил по стене рукой в поисках выключателя.
Невнятную праздничную тоску он заглушил делами — вынес мусорное ведро в мусоропровод, подмел полы и помыл горку тарелок; вспомнил, что в холодильнике стоит бутылка пива, и чтобы сделать удовольствие еще большим удовольствием, решил предварительно попариться в горячей водичке. Вот и услышал звонок в дверь, чуть только выбрался из ванны. Звонок был одновременно и настойчивым и неуверенным, если такое вообще возможно — но звонившему это как-то удавалось.
Поскольку никого Сергей Степанович не ждал, то открывать с голым пузом явно чужому человеку было как-то неловко, он замешкался, натянул треники и майку (см. начало нашего рассказа), и в одном шлепанце подхромал к двери. И сказал:
— Ты чего, мужик?
Поскольку на пороге стоял Дед Мороз.
Дед был в красной шубе с меховой овчинной оторочкой, в красной шапке-колпаке, с красной мордой и особенно красным носом. И с мешком, мешок этот он, отдуваясь, поставил рядом с собой на сбитую плитку пола, почти что на носок валенка, огромного, белого и расшитого красными узорами.
Дед этот Сергею Степановичу сразу не понравился, тем более, пиво в холодильнике по мере того, как на Сергея Степановича, мокрого и распаренного, дышал из разбитого окна лестничного пролета синий клубящийся холод, становилось все менее и менее привлекательным.
— Ты, мужик, ошибся, — он попытался захлопнуть дверь, но дедморозов мешок как бы сам собой оказался между дверью и дверным косяком. Видимо, Дедморозу удалось незаметно и ловко подпихнуть мешок тупым носком своего противного валенка, — я тебя не заказывал. Это, слышишь, наверное с адресом перепутали. Или ты или в конторе твоей.
Он хотел добавить — «пить меньше надо», — но сильно пьяным Дедмороз не выглядел, и ему стало неловко. Тем более, он сам пребывал в задумчивом и раздраженном состоянии быстро трезвеющего человека.
— Черемуховая, дом сто тридцать, корпус пять, квартира семьдесят восемь, — сказал Дедмороз.
— Ну... да, — согласился замерзающий Сергей Степанович. И опять попытался захлопнуть дверь перед носом Деда. Но наглый Дед уже сунул в щель между косяком и дверью свой толстый валенок, а мешок его опять как бы сам собой перевалил через порожек и теперь частично находился в квартире Сергея Степановича, словно бы гигантская разбухшая амеба с обманчиво неподвижными ложноножками.
— Не заказывал я тебя, — сказал Сергей Степанович и даже попытался пнуть мешок ногой, но тот каким-то странным образом увернулся.
Возникла сама собой мысль о розыгрыше, ну, скажем, на работе могли скинуться на приходящего Деда, только вот с какой такой стати? Он особой популярностью среди сослуживцев не пользовался, Мендельсон и тот был популярнее, хотя он, Сергей Степанович, был разведен и с квартирой, и никаких внуков на шее не сидело.
Может, кто-то из старых друзей? Но друзей, способных на такой широкий жест, у Сергея Степановича тоже не было, бывшие его однокашники все стали серьезными усталыми людьми, да и отношений с ними Сергей Степанович не поддерживал, честно говоря, потому что при нечастых встречах они хвалились машинами, женами и фотокарточками детей, а ему хвалиться было нечем. Разве что бывшая выкинула какую-то неожиданную и злую шутку, с нее станется, но она еще пару лет назад сказала, что претензий не имеет, вышла замуж за какого-то то ли супервайзера, то ли дистрибьютора, и с тех пор ни разу ему не позвонила.
— Устал я, — сказал Дедмороз густым дедморозовским басом, словно бы на детском утреннике, — умаялся. Шел-шел, вот, пришел, мешок тяжелый, ух, до чего умаялся, зеленые... Ты, Гунька, что стал как столб? Пустишь меня или нет?
Сергей Степанович машинально отступил назад, таким образом, что Дедмороз с его мешком опять же как-то сами собой оказались в прихожей. Гунькой сокращенно от Сергуньки называла его бабка, которой давно уже не было на свете, а больше никто. В школе звали Серым, в институте Серегой, а жена звала его сначала «заинька», а потом просто «слушай, ты...».
— Позвольте, — сказал Сергей Степанович, незаметно для себя переходя на «Вы», — кто вы такой?
— Мороз я, сам, что ли, не видишь, — сказал Дедмороз устало, — подарки принес. А ты думал, кто? Бэтмен?
— Почему Бэтмен, — растерянно переспросил Сергей Степанович, — какой еще Бэтмен?
— Ну, такой, — Дедмороз махнул широкими рукавами, встал на цыпочки, насколько этого позволяли валенки, — уууу... Тоже ночная тварь. Но я не он. Не он.
Маньяк, — подумал Сергей Степанович, — псих. Вон, глаза психа, и руками хлопает. Переоделся в Мороза, а что, кто его опознает, в костюме-то?
Он читал детективы и знал, что запомнить яркий костюм легче, чем человека. Нет лучшей маскировки, чем вырядиться кем-то, стать функцией, утратив личность и особенность. Скажем, ходит-ходит человек в костюме Чебурашки у метро, раздает всякие рекламные проспекты, а потом выясняется, что он самый что ни на есть серийный убийца. Но какой интерес маньяку конкретно в Сергее Степановиче? И откуда маньяк знает его детское прозвище?
— Шел я издалёка, — тем временем говорил Дедмороз, стаскивая шубу и путаясь в ее боярских рукавах, — подмёрз изрядно. Ух, как подмерз...
Шубу Дедмороз кинул на галошницу, мешок же подхватил и деловито двинулся на кухню. Встревоженный Сергей Степанович засеменил за ним следом, мимоходом обратив внимание, что под шубой у Дедмороза оказалась примерно такая же шуба, только потоньше и полегче. Словно бы Дедмороз был луковицей, послойно одетой в несколько шкурок.
Дедмороз тем временем деловито хлопотал у стола, извлекая из мешка виски, неплохой, но, как опять же мимоходом отметил Сергей Степанович, blended, нарезку осетрины — точно такую же, какую по незнанию суровых законов кашрута принесла Мендельсону Лилька, банку красной икры и белый пухлый багет. К виски прилагались два тяжелых стакана, а к икре — лимон, который Дедмороз ловко нарезал ломтями на синем кобальтовом блюдце, которого у Сергея Степановича сроду не было.
— Все-таки розыгрыш, — подумал Сергей Степанович, хватая воздух ртом, — но чей, чей?
— Да ты садись, Гунька, не стой столбом, — Дедмороз ловко подпихнул под Сергея Степановича табурет, — вот, выпей, все ж таки Новый Год а не кот насрал.
— Дедмороз, а выражаетесь, — укорил Сергей Степанович, — что детишки подумают?
— Какие еще детишки? Ты, Гунька, вроде вырос! Ладно, поехали.
Дедмороз сидел на кухонном табурете по-хозяйски, широко расставив колени, обтянутые красным... кафтаном? — гадал Сергей Степанович, а когда Дедмороз открыл рот, чтобы влить туда золотистый маслянистый виски, то Сергей Степанович отметил, что борода у Дедмороза либо очень хорошего качества, либо настоящая, что уж и вовсе ни в какие ворота не лезло, потому что таких сугубо кинематографических бород у наших людей не бывает.
— Ты закусывай, закусывай, — заботливо сказал Дедмороз.
Сергей Степанович покорно взял ломоть багета и положил на него сверху ломтик осетрины.
— Лимон еще положи, — посоветовал Дедмороз.
Сергей Степанович положил сверху на желтоватую осетрину тоненький, словно бумажный, просвечивающий ломтик лимона. Почему он никогда сам не устраивал себе такие вот праздники? Стеснялся? Деньги копил? А на что их копить?
— И правда, на что? — повторил Дедмороз печально.
Я же вроде ничего не говорил... Или говорил?
Прицел, под которым человеческий мозг обычно рассматривает реальность, у Сергея Степановича несколько сбился.
— К окну подойди, — сказал Дедмороз и намазал хлеб сначала маслом, а потом красной икрой. Подумал и положил сверху ломтик лимона.
— Зачем?
Я подойду к окну, а он меня в спину.
— Чего трясешься? Не трону тебя, дурень.
Сергей Степанович осторожно обошел большого красного Дедмороза и притиснулся к узкому подоконнику. За окном блестящим холодным бинтом разматывалась дальняя трасса, одинокий фонарь бросал на снег желто-розовый, сливочный конус света, а там, дальше снег искрился и переливался в свете холодной луны, пока подступившие черные деревья лесопарковой зоны не выгрызали в нем тени, сначала полосатые, чуть размытые, синеватые, а потом сплошные, непроницаемые...
На границе света и тени колебались алые, золотые, зеленые, серебряные отблески, все время смазанные, словно бы немножко не в фокусе, странным образом проявляясь и становясь четче, если смотреть на них украдкой, боковым зрением, тогда они складывались в рисунок саней с высокой спинкой, украшенной сверкающими узорами, и неподвижные приземистые белые силуэты вдруг сами собой выдвигались из снежной массы, то ли волки, то ли огромные собаки...
— Это — что? — шепотом спросил Сергей Степанович.
— Это... ну, что ты, Гунька, как маленький. Я ж Дедмороз. На чем мне, по-твоему, рассекать? На мерсе? Нет уж, я по старинке, как испокон веку заведено.
— Слушайте, — тоскливо сказал Сергей Степанович, — ступайте отсюда, а? Ну что вам от меня надо?
— Так ведь я к тебе и ехал! — Дедмороз, который тоже привстал, разглядывая сквозь пластиковое окно свое нестандартное транспортное средство, хлопнул себя по бокам руками и дробно, по-бабьи рассмеялся, — какое такое «ступайте»! Дорога-то, между нами, нелегкая... Я несся и несся сквозь бесконечный мрак, сперва на белых оленях, потом на белых волках. Мимо пустых селений, мимо замерзших рек. Когда олени устали, волкам я скормил оленей, когда все волки подохли, скакал на мертвых волках...
— Вы детям это тоже рассказываете? — брезгливо спросил Сергей Степанович.
Белые огромные силуэты, словно бы расслышав сказанное, синхронно повернули головы. На миг они стали видны отчетливо, словно бы вдруг приблизившись к окну, так что Сергей Степанович мог различить слипшуюся мерзлыми иглами шерсть и слепые лунные глаза.
— Где ты тут видишь детей? Нешто я зверь, чтобы детей пугать? Я им про снегурочку, про зайчика. Но ты ж вроде вырос, Гунька. Зачем тебе про зайчика? Мимо пустых деревень ехал я, где последние старики сидят за столами в холодных избах, твердые, точно бревна, а когда луна валится за край земли, поднимаются и идут в гости к соседу за десять верст, пока не собираются за одним столом, все вместе, потому что в безлунные ночи между Рождеством и Крещеньем есть у мертвых свои праздники и свое утешенье. Из темных областей земли ехал я к тебе, Гунька.
Псих, подумал Сергей Степанович. Псих-гипнотизер. Он как-то наткнулся в телевизоре на передачу про битву экстрасенсов, и теперь имел кое-какое представление о мощи человеческого разума, которую некоторые несознательные личности обращают во зло.
— Послушайте, почему — ко мне? Причем тут вообще я?
— Должок у меня.
Дедмороз вернулся к табуретке, которая к ужасу Сергея Степановича, за то время, что Дедмороз стоял с ним у окна, успела обрасти колючим игольчатым инеем, и уселся, с хрустом обламывая ледяные иглы.
— Испортил я тебе жизнь, Гунька. Всю жизнь испохабил. Ну, так... понятное дело. Я ж Дедмороз, я вроде как в своем праве, однако ж, извиниться хотел. Вот и приехал.
— Что значит, испортил? В каком смысле испортил? — пробормотал Сергей Степанович побелевшими губами. Иней нарастал на стекле с краев к центру, затягивая дыру в темноту, где странные существа неподвижно стояли на снегу, задрав головы и глядя в холодное багровое небо, на отсветы городских огней.
— А ты по сторонам погляди-ка, Гунька, — сказал Дедмороз ласково, — так ли живешь, как хотел? Вот в этой вот берлоге? На службе этой гребаной? В говне ты прожил, Гунька, в тоске и серой скуке...
— Ну, так... — Сергей Степанович увидел внутренним взором свою холостяцкую однушку с унылыми обоями, еле втиснувшейся румынской стенкой и продавленным диваном, фикус в конторе, помятые лица сослуживцев, востренький носик Лильки, лысину Мендельсона, и вздохнул.
— А в детстве мечтал пиратом быть, — ласково сказал Дедмороз, — стоять на носу корабля под черным флагом, эдак, расставив ботфорты, подзорную трубу складывать-раскладывать в загорелых ловких руках, держаться за ванты, стряхивать пену с розоватых брабантских манжет... Море до горизонта сверкает, летучие рыбы на палубу шлепаются, эдак, по дуге, словно бы птички-бабочки... Так и отвечал, мол, пиратом, когда спрашивали — кем стать хочешь?
— Мало ли кем в шесть лет я быть хотел? — сквозь зубы сказал Сергей Степанович, чувствуя, как лицо заливает краска. — Кончились пираты. Какие сейчас пираты, на хрен?
— Пираты как раз есть, — Дедмороз вздохнул и упер ладони в широко расставленные под красным кафтаном колени, — сенегальские, например. Мировое правительство не продохнет от этих пиратов. Просто, где оно, Гунька, море? Рыбки летучие где?
Сергей Степанович помимо воли представил себе сверкающее, переливающееся море, встающий на горизонте дальний остров, и почувствовал, как что-то царапает в горле.
— У нас с выходами к морям проблема в стране, — сказал он, — только на рубежах родины, и то...
— Ну да, ну да, — согласился Дедмороз, — Это ты верно сказал. А как астрономом быть хотел, помнишь?
— Ну, — неохотно согласился Сергей Степанович. А сам думал — откуда эта сволочь знает?
— А про телескоп помнишь?
Сергей Степанович ощутил, как рот его сам собой сложился скобкой, как у обиженного ребенка.
— Как хотел телескоп на Новый Год?
— Помню, — сказал шепотом Сергей Степанович.
— А что под елкой нашел? Что Дедмороз тебе принес?
— Конструктор, — сказал Сергей Степанович и неожиданно для себя горько заплакал.
— Ну будет, будет! — Дедмороз похлопал его по плечу, и даже сквозь майку Сергей Степанович ощутил смертный холод, словно бы ожог жидким азотом. — Конструктор тоже неплохо. Ты вон как наловчился, даже в инженеры пошел.
— Но я-то хотел телескоп, — горько сказал Сергей Степанович, — чтобы звезды и планеты смотреть. Книгу читал, «Занимательная астрономия» называлась. Перельман Я. И.. Я фазы колец Сатурна хотел наблюдать. И Большое Красное пятно на Юпитере. И... Ну, вот, каналы на Марсе. Вроде, нет на самом деле никаких каналов. А в телескоп видно. Непонятно. И полярные шапки видны. И сезонные изменения, вроде бы, у них... А марсоход этот... Воды он, вроде, не нашел пока. А полярные шапки, между прочим, из це-о-два состоят. То есть, сухой лед. И, спрашивается, углерод откуда взялся? Углерод — основа жизни, между прочим... И кислород тоже. Есть на Марсе условия для жизни, получается. А уж если их растопить, полярные шапки эти...
Он оборвал себя и горько махнул рукой.
— Ну, переворота в науке ты, положим, не совершил бы, — заметил Дедмороз. — Ты, Гунька, не гений, и гением не был никогда, хоть в астрономии, хоть в строительной акустике. Но телескоп, это да. Тут ведь вот в чем, Гунька, дело. Здесь условия для наблюдения плохие. Световое загрязнение сильное и облачность. Вот ты и записался бы, Гунька, в астрономический кружок, поехал бы в Крым с юными астрономами. Познакомился бы с одной местной девушкой. Показывал бы ей ночью звезды и планеты, ну и слово за слово. Работал бы сейчас в крымской обсерватории, ну, как я полагаю, эмэнэсом до сих пор, ну, там сейчас кризис и неплатежи, но был бы домик с садиком, виноград прозрачными такими гроздями, ночное море... И в личной жизни ты, Гунька, был бы счастлив. И, конечно, это... звездное небо над головой. Было бы его у тебя, Гунька, хоть жопой ешь. А когда у человека есть звездное небо над головой, да еще какой-никакой нравственный закон внутри... Читал Канта?
— Что-то слышал, — печально сказал Сергей Степанович.
— А все потому, что не нашел под елкой телескопа, — назидательно сказал Дедмороз.
— Папа положительно обещал, что будет телескоп, — печально сказал Сергей Степанович, — но там что-то не получилось с тринадцатой зарплатой... И он решил, что конструктор тоже подойдет. Сам-то он как раз в детстве о конструкторе мечтал... А ему барабан подарили. Но ты-то тут при чем?
— Как при чем? — весело удивился Дедмороз. — Подарки кто под елку кладет? Кто детишкам подарки разносит? Хорошим — хорошие, плохим — плохие. Кто как себя вел, такие и подарки...
Подумал и добавил:
— Хо-хо-хо.
— Подарки взрослые дарят. А врут, что Дедмороз. Это всем известно, — возразил Сергей Степанович.
— Как это — не Дедмороз? А я тогда кто? Я ж сам тебе, Гунька, этот конструктор под елочку и ложил.
— Клал, — машинально поправил Сергей Степанович, — мама говорит, нельзя говорить «ложил». Так только невоспитанные дети говорят.
— Ну, пусть так. Но я его точно помню, такой в плоской коробке, в бумагу плотную был завернут и перевязан такой красной ленточкой, и написано было на плотной бумаге «Сереженьке».
— Но я не хотел конструктор, — всхлипнул Сергей Степанович, — я хотел телеско-оп! Я себя хорошо-о вел! Я весь год без троек. Я так старааался... Не трогай меня, ты холодный!
— Ну, я ж извинился, — сокрушенно сказал Дедмороз, — я ж вот, к тебе специально, под Новый Год, виски вот привез, икру красную. Ты давай, закусывай.
— Значит, ты есть, — горько сказал Сергей Степанович, — тогда ты должен делать все как положено, если ты настоящий. А ты наоборот.
— Я и веду себя как положено, — Дедмороз, поразмыслив, налил воды в стакан и, прикоснувшись пальцем к стеклу, сделал лед для виски, — откуда ты, Гунька, знаешь, что мне положено?
— Тебе положено хороших детей любить... А ты, выходит, мне жизнь сломал.
— Гунька, — сказал Дедмороз серьезно и печально, — вот, по-твоему, чем мы, создания ночи живем? Как и чем?
— Ну, не знаю я... А почему создания ночи?
— Потому что Дедмороз приходит к людям в самую страшную, самую темную ночь года. Ночь, когда неприятные силы по земле ходят, Гунька. Откуда ты знаешь, из каких областей он приходит? Из мертвых ледяных стран приходит он, коснуться своим пальцем теплого и живого. Зачем, как ты думаешь?
— Ну...
— Потому что он этим теплым и живым кормится, Гунька. Это его еда, его праздник, новый год его... А люди, ну не дураки же они, вы не дураки, то есть. Начали елки эти ставить. Елки нам глубоко неприятны, они как бы сразу и живые и мертвые. Путаемся мы. А тут — сунулся в дымоход или в курную избу, в любую поганую дыру заглянул — как там дела у людей? И на тебе — елка! Бррр...
Он передернул плечами.
— Елка, она, Гунька, что-то вроде репеллента для нашего брата. Зачем, думаешь, на могилы венки еловые кладут? Это чтобы мертвецы не вставали, Гунька. Это, Гунька, последняя печать, зеленая печать, жизнь среди зимы, среди смерти, холода и мрака. А ведь негоже, мы ведь тоже жить свою мертвую жизнь хотим. Ну, мы и... Делать-то что-то надо. Вот мы и встали как-то раз, все вместе, покумекали немного и пошли в люди. То одного отловим, то другого. Поговорим по душам. Подарок оставим... Это, Гунька, называется, обработка населения. Пропаганда. Пиар-кампания. Да хрен его знает, как хочешь, так и называй! Мы, мол, хорошие. Вы свои елки ставьте, хрен с вами, потому что мы хорошие. Ну, правда, лучше, конечно, если елка искусственная, тогда нам, конечно, дышать легче, тут уж мы потрудились — спаси зеленого друга, все такое. Но и натуральная, ладно, хрен с ним. Перетерпим. Если с приглашением. И заглядываем мы к вам буквально на минутку, на минутку, и веселим всех и подарки оставляем... Вы только пригласите нас: там, чулок повесьте или колпак, мы не можем без приглашения. И придем, и деток порадуем... И про снегурочку расскажем, и про зайчика. Хо-хо-хо...
— В чем засада? — осторожно спросил Сергей Степанович.
— Вот ты утром побежал чуть свет тогда, кинулся к елке, нашел коробку... А она плоская. Если бы телескоп, то длинная должна быть. Трубой. А эта — плоская. Но ты еще надеялся, и дрожащими пальчиками обертку срывал с надписью «Сереженьке!». И открыл, замирая духом, и заплакал, и коробку на пол кинул... А папка твой, он между прочим всю жизнь о таком конструкторе мечтал. Он думал, ты обрадуешься. И он вспомнил, как хотел такой же конструктор, и он из него танки-самоходки, а ему барабан подарили. И расстроился и на тебя накричал, что ты тварь неблагодарная. Конструктор этот дорогой, Сережа, он, папка, порадовать тебя хотел. Хотя дешевле телескопа, конечно.
Сергей Степанович ясно представил то утро, словно бы упал в него, как в воронку, в то нетерпение, дрожь, азарт, разочарование, горе, и остро почувствовал, как холодит босые его мальчишеские ноги вощеный паркетный пол.
— Сколько таких подарков, сколько обманутых надежд, сколько слез... А нам пища. Мы ведь не радостью питаемся, Гунька. Ну как такой, как я, может питаться радостью. Не говоря уж о Бэтмене. Ты б его, Гунька, видел!
— При чем тут Бэтмен, — пробормотал дрожащими губами Сергей Степанович, — при чем тут Бэтмен... Но ведь бывают и правильные подарки. Есть же... ну, которые могут себе позволить?
— А ты думаешь, сбывшаяся мечта приносит радость? Вот хотел пацан пожарную красную машину. Ты когда-нибудь хотел пожарную машину?
— Не-а. Я телескоп...
— Упертый ты, Гунька. А он хотел. С выдвижной лестницей, звонком и все такое. Он ее так хотел, что аж в животе замирало. Взрослые так даже бабу не хотят, как иной пацан пожарную машину. И вот бежит он под елку, и стоит там коробка, перевязанная ленточкой. И он дергает ленточку и открывает эту коробку, а там она! И лестница выдвигается, и блестит она, и гудит, и сверкает, и он вроде бы должен быть рад до усрачки, а вместо этого чувствует он какое-то странное опустошение, и там, где была мечта, остается такая метафизическая дырка. Как бы посткоитум, слышал о таком? И он смотрит на эту машинку и катает ее по полу, и думает, что ж я не рад-то, такая классная машинка, ух ты, моя машинка... что-то лестница плохо выдвигается. Должна хорошо, а она плохо. И гудит она как-то... Не тот гудок, сигнал должен быть звонкий, а этот не звонкий, а какой-то пронзительный... Ты что, душа моя, не рад? — спрашивает маменька, он, конечно, отвечает, как послушный мальчик (а он, Гунька, послушный мальчик, иначе ему бы не подарили пожарную машинку), и он отвечает — что вы, маменька, очень даже рад... а сам думает, наверное, это потому, что там, в магазине, были лучше пожарные машинки, просто маменька не ту выбрала, ах, что она в пожарных машинах понимает! И видя его кислое лицо, маменька вздыхает и идет на кухню доедать оливье, и он остается с этой пожарной машиной один на один, и сам не понимая, почему, пинает ее ногой, и лестница отваливается, и он опять же сам не понимая, почему, садится на пол и начинает горько плакать... И ему расстройство, а нам пища. Где тут радость, Гунька? Скажи, где тут радость? Ладно, пошел я.
Дедмороз встал, взвалил мешок на плечо и двинулся к двери, по пути подхватив с галошницы свой тулуп. Тулуп был красный и сверкающий, словно... словно игрушечная пожарная машина.
— Погоди! — крикнул в широкую спину Сергей Степанович. — Зачем приходил-то?
— Так извиниться же, — сказал, оборачиваясь, чертов дед, — вот, виски, двенадцать лет, это... блендед, правда, но хороший виски, не паленый. Нарезка — балык осетровых рыб... икра нерки слабосоленая, Сахалинского рыбкомбината. Как бы отступное это, Гунька. Ты уж на меня зла не держи. За испорченную жизнь свою, за жену-стерву, за контору тухлую...
— Лучше б не приходил, — сказал Сергей Степанович и вытер нос тыльной стороной руки, — я б посидел, пивка выпил, телевизор посмотрел и заснул... может, обои бы переклеил в каникулы, светильник-бра давно починить пора... а там, после каникул, глядишь, в себя бы пришел — и на работу. А так что? Что я теперь?
Он смолк, осененный ужасной мыслью.
— Это ж ты опять... опять, проклятый! Опять пришел жизнь мою есть? Что ж мне теперь... так остаток дней и думать, что все могло быть хорошо, а теперь уж и не поправишь? Мне мучение, а вам, сволочам, пища?
— Ну... — сказал Дедмороз, — ну вот это ты, брат, это... ладно, бывай!
Он распахнул носком валенка хлипкую дверь и стал спускаться по выщербленной лестнице, держа мешок на широкой сутулой спине.
— Сколько нас таких? — закричал ему в спину Сергей Степанович. — Вот таких, к которым ты приходишь... извиняться, сукин ты сын, прожорливая лесная тварь! Нежить, нежить!
Он колотил кулаками по перилам, не ощущая боли, потом, забыв захлопнуть дверь, кинулся к кухонному окну, где иней, наросший изнутри и снаружи, оставил крохотное, размером с человеческий глаз, отверстие, и тер его, тер, тер ладонью, как раз чтобы успеть увидеть, как на миг проясняется контур саней, страшных, костяных, и сидящий на облучке скелет подхватывает поводья, и страшные мертвые звери разом трогаются с места и не оставляя следа исчезают во мраке, там, за окружной, где лесопарк переходит в лес, а потом и в мертвый лес, лежащий далеко за пределами ведомых нам полей...
Сергей Степанович стоял и плакал, потом подошел к столу, плеснул виски в стакан и сделал жадный глоток, но спиртное было как вода, никаким, безвкусным...
Тогда он распахнул окно и, щурясь от ударившего в лицо колючего ветра, высунулся до половины наружу, на миг подумав, как нелепо он будет выглядеть на снегу, в майке и трениках, с нелепо подвернутой ногой и вывернутой шеей...
На миг зрение у него вновь обострилось, как бывает, когда раздергивается завеса обыденного, так что он увидел, как где-то далеко-далеко скелет на облучке натянул поводья и костяные сани остановились, подняв тучу сверкающего снежного праха, и Сергей Степанович отчетливо понял, что остановились они потому, что седок тоже хочет посмотреть на крохотную, будто поломанная кукла, лежащую на снегу фигурку... И ждет, недвижно и спокойно, ибо нежить может ждать вечно.
Он отшатнулся и с треском захлопнул окно, обрубив столб морозного воздуха, ворвавшийся в кухню, постоял задумчиво, разглядывая остатки накрытого стола, сделал себе бутерброд с икрой, так же задумчиво съел его, поднял валявшуюся рядом с мусорным ведром газету «Из рук в руки», и, шаря пальцами по строчкам, нашел нужный телефон.
— Это товары для детей и юношества? Доставка? Да, и вас с Новым Годом. Да, телескоп. Любительский. Самой простой модели. Да, это вполне подойдет. Сколько? Ничего себе! Нет, не передумал. Нет, не обязательно сегодня. Можно и после каникул. У вас нет каникул? Знаете, я думаю, это даже лучше. Что нет каникул, я имею в виду.
И продиктовал адрес.
(с) Мария Галина
отсюда: darkermagazine.ru/page/marija-galina-privet-sta...
Он только что вылез из ванны, и потому был красный, распаренный и неловкий. Майку и треники натягивал впопыхах, и ткань неприятно липла к телу. К тому же майка была грязная. Он думал как раз сунуть ее в стирку, но тут раздался звонок.
Предпраздничный день выпал на рабочий, что было по-своему хорошо. Тетки из бухгалтерии, хотя и ворчали, что, мол, дома дел невпроворот, втайне радовались возможности похвалиться своими кулинарными талантами и принесли в коробочках оливье и заливное, домашнюю буженину и пирог-лимонник. Лилька, которая ухаживала за вдовым заместителем по АХЧ Мендельсоном так и вообще притащила нарезку осетрины и банку красной икры. Выяснилось, что Мендельсон осетрины принципиально не ест, и Сергею Степановичу достался дополнительный ломтик.
А он как раз осетрину любил. Но как-то сам для себя жалел покупать, баловство какое-то. А тут праздник все-таки.
читать дальшеТак получилось, что с его, Сергея Степановича, подначками и тостами, отмечали почти до конца рабочего дня, хотя вдовый Мендельсон нетерпеливо дергал коленом, потому что провожал дочь с внуками в Турцию и злился, что Новый Год придется встречать в аэропорту, а тетки рвались домой, к елкам и семьям. Сергей Степанович тоже в конце концов поехал домой, устроившись у окна на сиденье автобуса и просто так, от скуки, время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали из сумерек новогодние огни искусственных елок, пестрые, украшенные серебряной мишурой праздничные витрины, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки, на автобусном стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Сергей Степанович плакал, хотя он вовсе не плакал.
К его остановке автобус уже пустел, спальный район тут нечувствительно переходил в лес, тянувшийся далеко за окружную. Поначалу в лесу еще попадались косые детские грибки, чудовищные корявые бабы-яги, словно бы вырезанные наевшимися грибов предками, скамейки, изрезанные инициалами, а иногда, если у резавшего хватало терпения, и полными именами, и вообще следы всякого человеческого мусора... Дальше расчищенные гравийные дорожки превращались в тропы, потом и вовсе пропадали сами собой в овражках и буреломах, лес делался все гуще и, как подозревал Сергей Степанович, не кончался до дальнего северного моря, разве что расступался иногда, если попадались на пути деревенька с горсткой бессмысленных огоньков, холодное чистое озеро или блестящий келоидный рубец железнодорожного полотна. Хотя в волков и прочих хищных обитателей Сергей Степанович не очень-то верил, поскольку как всякий горожанин справедливо полагал, что в лесу следует бояться в первую очередь маньяков-душителей и диких собак, тоже своего рода отбросов цивилизации, потерявших всякое понятие о должном и недолжном, только четвероногих.
Окно однушки Сергея Степановича выходило как раз на трассу и далее на лес, зубчато вырисовывавшийся на фоне багрового подсвеченного снизу неба. Вид этот представал взору Сергея Степановича уже лет двадцать, и ему было неприятно думать, что вся его оставшаяся жизнь так и пройдет, с видом на лес.
С автобусной остановки окна, обращенного к лесу, видно не было — чему Сергей Степанович, не отдавая себе отчета, втайне радовался, поскольку окно было темным и слепым; жил Сергей Степанович один, а свет зажигать экономил, и первое, что делал по возвращении — слепо и привычно шарил по стене рукой в поисках выключателя.
Невнятную праздничную тоску он заглушил делами — вынес мусорное ведро в мусоропровод, подмел полы и помыл горку тарелок; вспомнил, что в холодильнике стоит бутылка пива, и чтобы сделать удовольствие еще большим удовольствием, решил предварительно попариться в горячей водичке. Вот и услышал звонок в дверь, чуть только выбрался из ванны. Звонок был одновременно и настойчивым и неуверенным, если такое вообще возможно — но звонившему это как-то удавалось.
Поскольку никого Сергей Степанович не ждал, то открывать с голым пузом явно чужому человеку было как-то неловко, он замешкался, натянул треники и майку (см. начало нашего рассказа), и в одном шлепанце подхромал к двери. И сказал:
— Ты чего, мужик?
Поскольку на пороге стоял Дед Мороз.
Дед был в красной шубе с меховой овчинной оторочкой, в красной шапке-колпаке, с красной мордой и особенно красным носом. И с мешком, мешок этот он, отдуваясь, поставил рядом с собой на сбитую плитку пола, почти что на носок валенка, огромного, белого и расшитого красными узорами.
Дед этот Сергею Степановичу сразу не понравился, тем более, пиво в холодильнике по мере того, как на Сергея Степановича, мокрого и распаренного, дышал из разбитого окна лестничного пролета синий клубящийся холод, становилось все менее и менее привлекательным.
— Ты, мужик, ошибся, — он попытался захлопнуть дверь, но дедморозов мешок как бы сам собой оказался между дверью и дверным косяком. Видимо, Дедморозу удалось незаметно и ловко подпихнуть мешок тупым носком своего противного валенка, — я тебя не заказывал. Это, слышишь, наверное с адресом перепутали. Или ты или в конторе твоей.
Он хотел добавить — «пить меньше надо», — но сильно пьяным Дедмороз не выглядел, и ему стало неловко. Тем более, он сам пребывал в задумчивом и раздраженном состоянии быстро трезвеющего человека.
— Черемуховая, дом сто тридцать, корпус пять, квартира семьдесят восемь, — сказал Дедмороз.
— Ну... да, — согласился замерзающий Сергей Степанович. И опять попытался захлопнуть дверь перед носом Деда. Но наглый Дед уже сунул в щель между косяком и дверью свой толстый валенок, а мешок его опять как бы сам собой перевалил через порожек и теперь частично находился в квартире Сергея Степановича, словно бы гигантская разбухшая амеба с обманчиво неподвижными ложноножками.
— Не заказывал я тебя, — сказал Сергей Степанович и даже попытался пнуть мешок ногой, но тот каким-то странным образом увернулся.
Возникла сама собой мысль о розыгрыше, ну, скажем, на работе могли скинуться на приходящего Деда, только вот с какой такой стати? Он особой популярностью среди сослуживцев не пользовался, Мендельсон и тот был популярнее, хотя он, Сергей Степанович, был разведен и с квартирой, и никаких внуков на шее не сидело.
Может, кто-то из старых друзей? Но друзей, способных на такой широкий жест, у Сергея Степановича тоже не было, бывшие его однокашники все стали серьезными усталыми людьми, да и отношений с ними Сергей Степанович не поддерживал, честно говоря, потому что при нечастых встречах они хвалились машинами, женами и фотокарточками детей, а ему хвалиться было нечем. Разве что бывшая выкинула какую-то неожиданную и злую шутку, с нее станется, но она еще пару лет назад сказала, что претензий не имеет, вышла замуж за какого-то то ли супервайзера, то ли дистрибьютора, и с тех пор ни разу ему не позвонила.
— Устал я, — сказал Дедмороз густым дедморозовским басом, словно бы на детском утреннике, — умаялся. Шел-шел, вот, пришел, мешок тяжелый, ух, до чего умаялся, зеленые... Ты, Гунька, что стал как столб? Пустишь меня или нет?
Сергей Степанович машинально отступил назад, таким образом, что Дедмороз с его мешком опять же как-то сами собой оказались в прихожей. Гунькой сокращенно от Сергуньки называла его бабка, которой давно уже не было на свете, а больше никто. В школе звали Серым, в институте Серегой, а жена звала его сначала «заинька», а потом просто «слушай, ты...».
— Позвольте, — сказал Сергей Степанович, незаметно для себя переходя на «Вы», — кто вы такой?
— Мороз я, сам, что ли, не видишь, — сказал Дедмороз устало, — подарки принес. А ты думал, кто? Бэтмен?
— Почему Бэтмен, — растерянно переспросил Сергей Степанович, — какой еще Бэтмен?
— Ну, такой, — Дедмороз махнул широкими рукавами, встал на цыпочки, насколько этого позволяли валенки, — уууу... Тоже ночная тварь. Но я не он. Не он.
Маньяк, — подумал Сергей Степанович, — псих. Вон, глаза психа, и руками хлопает. Переоделся в Мороза, а что, кто его опознает, в костюме-то?
Он читал детективы и знал, что запомнить яркий костюм легче, чем человека. Нет лучшей маскировки, чем вырядиться кем-то, стать функцией, утратив личность и особенность. Скажем, ходит-ходит человек в костюме Чебурашки у метро, раздает всякие рекламные проспекты, а потом выясняется, что он самый что ни на есть серийный убийца. Но какой интерес маньяку конкретно в Сергее Степановиче? И откуда маньяк знает его детское прозвище?
— Шел я издалёка, — тем временем говорил Дедмороз, стаскивая шубу и путаясь в ее боярских рукавах, — подмёрз изрядно. Ух, как подмерз...
Шубу Дедмороз кинул на галошницу, мешок же подхватил и деловито двинулся на кухню. Встревоженный Сергей Степанович засеменил за ним следом, мимоходом обратив внимание, что под шубой у Дедмороза оказалась примерно такая же шуба, только потоньше и полегче. Словно бы Дедмороз был луковицей, послойно одетой в несколько шкурок.
Дедмороз тем временем деловито хлопотал у стола, извлекая из мешка виски, неплохой, но, как опять же мимоходом отметил Сергей Степанович, blended, нарезку осетрины — точно такую же, какую по незнанию суровых законов кашрута принесла Мендельсону Лилька, банку красной икры и белый пухлый багет. К виски прилагались два тяжелых стакана, а к икре — лимон, который Дедмороз ловко нарезал ломтями на синем кобальтовом блюдце, которого у Сергея Степановича сроду не было.
— Все-таки розыгрыш, — подумал Сергей Степанович, хватая воздух ртом, — но чей, чей?
— Да ты садись, Гунька, не стой столбом, — Дедмороз ловко подпихнул под Сергея Степановича табурет, — вот, выпей, все ж таки Новый Год а не кот насрал.
— Дедмороз, а выражаетесь, — укорил Сергей Степанович, — что детишки подумают?
— Какие еще детишки? Ты, Гунька, вроде вырос! Ладно, поехали.
Дедмороз сидел на кухонном табурете по-хозяйски, широко расставив колени, обтянутые красным... кафтаном? — гадал Сергей Степанович, а когда Дедмороз открыл рот, чтобы влить туда золотистый маслянистый виски, то Сергей Степанович отметил, что борода у Дедмороза либо очень хорошего качества, либо настоящая, что уж и вовсе ни в какие ворота не лезло, потому что таких сугубо кинематографических бород у наших людей не бывает.
— Ты закусывай, закусывай, — заботливо сказал Дедмороз.
Сергей Степанович покорно взял ломоть багета и положил на него сверху ломтик осетрины.
— Лимон еще положи, — посоветовал Дедмороз.
Сергей Степанович положил сверху на желтоватую осетрину тоненький, словно бумажный, просвечивающий ломтик лимона. Почему он никогда сам не устраивал себе такие вот праздники? Стеснялся? Деньги копил? А на что их копить?
— И правда, на что? — повторил Дедмороз печально.
Я же вроде ничего не говорил... Или говорил?
Прицел, под которым человеческий мозг обычно рассматривает реальность, у Сергея Степановича несколько сбился.
— К окну подойди, — сказал Дедмороз и намазал хлеб сначала маслом, а потом красной икрой. Подумал и положил сверху ломтик лимона.
— Зачем?
Я подойду к окну, а он меня в спину.
— Чего трясешься? Не трону тебя, дурень.
Сергей Степанович осторожно обошел большого красного Дедмороза и притиснулся к узкому подоконнику. За окном блестящим холодным бинтом разматывалась дальняя трасса, одинокий фонарь бросал на снег желто-розовый, сливочный конус света, а там, дальше снег искрился и переливался в свете холодной луны, пока подступившие черные деревья лесопарковой зоны не выгрызали в нем тени, сначала полосатые, чуть размытые, синеватые, а потом сплошные, непроницаемые...
На границе света и тени колебались алые, золотые, зеленые, серебряные отблески, все время смазанные, словно бы немножко не в фокусе, странным образом проявляясь и становясь четче, если смотреть на них украдкой, боковым зрением, тогда они складывались в рисунок саней с высокой спинкой, украшенной сверкающими узорами, и неподвижные приземистые белые силуэты вдруг сами собой выдвигались из снежной массы, то ли волки, то ли огромные собаки...
— Это — что? — шепотом спросил Сергей Степанович.
— Это... ну, что ты, Гунька, как маленький. Я ж Дедмороз. На чем мне, по-твоему, рассекать? На мерсе? Нет уж, я по старинке, как испокон веку заведено.
— Слушайте, — тоскливо сказал Сергей Степанович, — ступайте отсюда, а? Ну что вам от меня надо?
— Так ведь я к тебе и ехал! — Дедмороз, который тоже привстал, разглядывая сквозь пластиковое окно свое нестандартное транспортное средство, хлопнул себя по бокам руками и дробно, по-бабьи рассмеялся, — какое такое «ступайте»! Дорога-то, между нами, нелегкая... Я несся и несся сквозь бесконечный мрак, сперва на белых оленях, потом на белых волках. Мимо пустых селений, мимо замерзших рек. Когда олени устали, волкам я скормил оленей, когда все волки подохли, скакал на мертвых волках...
— Вы детям это тоже рассказываете? — брезгливо спросил Сергей Степанович.
Белые огромные силуэты, словно бы расслышав сказанное, синхронно повернули головы. На миг они стали видны отчетливо, словно бы вдруг приблизившись к окну, так что Сергей Степанович мог различить слипшуюся мерзлыми иглами шерсть и слепые лунные глаза.
— Где ты тут видишь детей? Нешто я зверь, чтобы детей пугать? Я им про снегурочку, про зайчика. Но ты ж вроде вырос, Гунька. Зачем тебе про зайчика? Мимо пустых деревень ехал я, где последние старики сидят за столами в холодных избах, твердые, точно бревна, а когда луна валится за край земли, поднимаются и идут в гости к соседу за десять верст, пока не собираются за одним столом, все вместе, потому что в безлунные ночи между Рождеством и Крещеньем есть у мертвых свои праздники и свое утешенье. Из темных областей земли ехал я к тебе, Гунька.
Псих, подумал Сергей Степанович. Псих-гипнотизер. Он как-то наткнулся в телевизоре на передачу про битву экстрасенсов, и теперь имел кое-какое представление о мощи человеческого разума, которую некоторые несознательные личности обращают во зло.
— Послушайте, почему — ко мне? Причем тут вообще я?
— Должок у меня.
Дедмороз вернулся к табуретке, которая к ужасу Сергея Степановича, за то время, что Дедмороз стоял с ним у окна, успела обрасти колючим игольчатым инеем, и уселся, с хрустом обламывая ледяные иглы.
— Испортил я тебе жизнь, Гунька. Всю жизнь испохабил. Ну, так... понятное дело. Я ж Дедмороз, я вроде как в своем праве, однако ж, извиниться хотел. Вот и приехал.
— Что значит, испортил? В каком смысле испортил? — пробормотал Сергей Степанович побелевшими губами. Иней нарастал на стекле с краев к центру, затягивая дыру в темноту, где странные существа неподвижно стояли на снегу, задрав головы и глядя в холодное багровое небо, на отсветы городских огней.
— А ты по сторонам погляди-ка, Гунька, — сказал Дедмороз ласково, — так ли живешь, как хотел? Вот в этой вот берлоге? На службе этой гребаной? В говне ты прожил, Гунька, в тоске и серой скуке...
— Ну, так... — Сергей Степанович увидел внутренним взором свою холостяцкую однушку с унылыми обоями, еле втиснувшейся румынской стенкой и продавленным диваном, фикус в конторе, помятые лица сослуживцев, востренький носик Лильки, лысину Мендельсона, и вздохнул.
— А в детстве мечтал пиратом быть, — ласково сказал Дедмороз, — стоять на носу корабля под черным флагом, эдак, расставив ботфорты, подзорную трубу складывать-раскладывать в загорелых ловких руках, держаться за ванты, стряхивать пену с розоватых брабантских манжет... Море до горизонта сверкает, летучие рыбы на палубу шлепаются, эдак, по дуге, словно бы птички-бабочки... Так и отвечал, мол, пиратом, когда спрашивали — кем стать хочешь?
— Мало ли кем в шесть лет я быть хотел? — сквозь зубы сказал Сергей Степанович, чувствуя, как лицо заливает краска. — Кончились пираты. Какие сейчас пираты, на хрен?
— Пираты как раз есть, — Дедмороз вздохнул и упер ладони в широко расставленные под красным кафтаном колени, — сенегальские, например. Мировое правительство не продохнет от этих пиратов. Просто, где оно, Гунька, море? Рыбки летучие где?
Сергей Степанович помимо воли представил себе сверкающее, переливающееся море, встающий на горизонте дальний остров, и почувствовал, как что-то царапает в горле.
— У нас с выходами к морям проблема в стране, — сказал он, — только на рубежах родины, и то...
— Ну да, ну да, — согласился Дедмороз, — Это ты верно сказал. А как астрономом быть хотел, помнишь?
— Ну, — неохотно согласился Сергей Степанович. А сам думал — откуда эта сволочь знает?
— А про телескоп помнишь?
Сергей Степанович ощутил, как рот его сам собой сложился скобкой, как у обиженного ребенка.
— Как хотел телескоп на Новый Год?
— Помню, — сказал шепотом Сергей Степанович.
— А что под елкой нашел? Что Дедмороз тебе принес?
— Конструктор, — сказал Сергей Степанович и неожиданно для себя горько заплакал.
— Ну будет, будет! — Дедмороз похлопал его по плечу, и даже сквозь майку Сергей Степанович ощутил смертный холод, словно бы ожог жидким азотом. — Конструктор тоже неплохо. Ты вон как наловчился, даже в инженеры пошел.
— Но я-то хотел телескоп, — горько сказал Сергей Степанович, — чтобы звезды и планеты смотреть. Книгу читал, «Занимательная астрономия» называлась. Перельман Я. И.. Я фазы колец Сатурна хотел наблюдать. И Большое Красное пятно на Юпитере. И... Ну, вот, каналы на Марсе. Вроде, нет на самом деле никаких каналов. А в телескоп видно. Непонятно. И полярные шапки видны. И сезонные изменения, вроде бы, у них... А марсоход этот... Воды он, вроде, не нашел пока. А полярные шапки, между прочим, из це-о-два состоят. То есть, сухой лед. И, спрашивается, углерод откуда взялся? Углерод — основа жизни, между прочим... И кислород тоже. Есть на Марсе условия для жизни, получается. А уж если их растопить, полярные шапки эти...
Он оборвал себя и горько махнул рукой.
— Ну, переворота в науке ты, положим, не совершил бы, — заметил Дедмороз. — Ты, Гунька, не гений, и гением не был никогда, хоть в астрономии, хоть в строительной акустике. Но телескоп, это да. Тут ведь вот в чем, Гунька, дело. Здесь условия для наблюдения плохие. Световое загрязнение сильное и облачность. Вот ты и записался бы, Гунька, в астрономический кружок, поехал бы в Крым с юными астрономами. Познакомился бы с одной местной девушкой. Показывал бы ей ночью звезды и планеты, ну и слово за слово. Работал бы сейчас в крымской обсерватории, ну, как я полагаю, эмэнэсом до сих пор, ну, там сейчас кризис и неплатежи, но был бы домик с садиком, виноград прозрачными такими гроздями, ночное море... И в личной жизни ты, Гунька, был бы счастлив. И, конечно, это... звездное небо над головой. Было бы его у тебя, Гунька, хоть жопой ешь. А когда у человека есть звездное небо над головой, да еще какой-никакой нравственный закон внутри... Читал Канта?
— Что-то слышал, — печально сказал Сергей Степанович.
— А все потому, что не нашел под елкой телескопа, — назидательно сказал Дедмороз.
— Папа положительно обещал, что будет телескоп, — печально сказал Сергей Степанович, — но там что-то не получилось с тринадцатой зарплатой... И он решил, что конструктор тоже подойдет. Сам-то он как раз в детстве о конструкторе мечтал... А ему барабан подарили. Но ты-то тут при чем?
— Как при чем? — весело удивился Дедмороз. — Подарки кто под елку кладет? Кто детишкам подарки разносит? Хорошим — хорошие, плохим — плохие. Кто как себя вел, такие и подарки...
Подумал и добавил:
— Хо-хо-хо.
— Подарки взрослые дарят. А врут, что Дедмороз. Это всем известно, — возразил Сергей Степанович.
— Как это — не Дедмороз? А я тогда кто? Я ж сам тебе, Гунька, этот конструктор под елочку и ложил.
— Клал, — машинально поправил Сергей Степанович, — мама говорит, нельзя говорить «ложил». Так только невоспитанные дети говорят.
— Ну, пусть так. Но я его точно помню, такой в плоской коробке, в бумагу плотную был завернут и перевязан такой красной ленточкой, и написано было на плотной бумаге «Сереженьке».
— Но я не хотел конструктор, — всхлипнул Сергей Степанович, — я хотел телеско-оп! Я себя хорошо-о вел! Я весь год без троек. Я так старааался... Не трогай меня, ты холодный!
— Ну, я ж извинился, — сокрушенно сказал Дедмороз, — я ж вот, к тебе специально, под Новый Год, виски вот привез, икру красную. Ты давай, закусывай.
— Значит, ты есть, — горько сказал Сергей Степанович, — тогда ты должен делать все как положено, если ты настоящий. А ты наоборот.
— Я и веду себя как положено, — Дедмороз, поразмыслив, налил воды в стакан и, прикоснувшись пальцем к стеклу, сделал лед для виски, — откуда ты, Гунька, знаешь, что мне положено?
— Тебе положено хороших детей любить... А ты, выходит, мне жизнь сломал.
— Гунька, — сказал Дедмороз серьезно и печально, — вот, по-твоему, чем мы, создания ночи живем? Как и чем?
— Ну, не знаю я... А почему создания ночи?
— Потому что Дедмороз приходит к людям в самую страшную, самую темную ночь года. Ночь, когда неприятные силы по земле ходят, Гунька. Откуда ты знаешь, из каких областей он приходит? Из мертвых ледяных стран приходит он, коснуться своим пальцем теплого и живого. Зачем, как ты думаешь?
— Ну...
— Потому что он этим теплым и живым кормится, Гунька. Это его еда, его праздник, новый год его... А люди, ну не дураки же они, вы не дураки, то есть. Начали елки эти ставить. Елки нам глубоко неприятны, они как бы сразу и живые и мертвые. Путаемся мы. А тут — сунулся в дымоход или в курную избу, в любую поганую дыру заглянул — как там дела у людей? И на тебе — елка! Бррр...
Он передернул плечами.
— Елка, она, Гунька, что-то вроде репеллента для нашего брата. Зачем, думаешь, на могилы венки еловые кладут? Это чтобы мертвецы не вставали, Гунька. Это, Гунька, последняя печать, зеленая печать, жизнь среди зимы, среди смерти, холода и мрака. А ведь негоже, мы ведь тоже жить свою мертвую жизнь хотим. Ну, мы и... Делать-то что-то надо. Вот мы и встали как-то раз, все вместе, покумекали немного и пошли в люди. То одного отловим, то другого. Поговорим по душам. Подарок оставим... Это, Гунька, называется, обработка населения. Пропаганда. Пиар-кампания. Да хрен его знает, как хочешь, так и называй! Мы, мол, хорошие. Вы свои елки ставьте, хрен с вами, потому что мы хорошие. Ну, правда, лучше, конечно, если елка искусственная, тогда нам, конечно, дышать легче, тут уж мы потрудились — спаси зеленого друга, все такое. Но и натуральная, ладно, хрен с ним. Перетерпим. Если с приглашением. И заглядываем мы к вам буквально на минутку, на минутку, и веселим всех и подарки оставляем... Вы только пригласите нас: там, чулок повесьте или колпак, мы не можем без приглашения. И придем, и деток порадуем... И про снегурочку расскажем, и про зайчика. Хо-хо-хо...
— В чем засада? — осторожно спросил Сергей Степанович.
— Вот ты утром побежал чуть свет тогда, кинулся к елке, нашел коробку... А она плоская. Если бы телескоп, то длинная должна быть. Трубой. А эта — плоская. Но ты еще надеялся, и дрожащими пальчиками обертку срывал с надписью «Сереженьке!». И открыл, замирая духом, и заплакал, и коробку на пол кинул... А папка твой, он между прочим всю жизнь о таком конструкторе мечтал. Он думал, ты обрадуешься. И он вспомнил, как хотел такой же конструктор, и он из него танки-самоходки, а ему барабан подарили. И расстроился и на тебя накричал, что ты тварь неблагодарная. Конструктор этот дорогой, Сережа, он, папка, порадовать тебя хотел. Хотя дешевле телескопа, конечно.
Сергей Степанович ясно представил то утро, словно бы упал в него, как в воронку, в то нетерпение, дрожь, азарт, разочарование, горе, и остро почувствовал, как холодит босые его мальчишеские ноги вощеный паркетный пол.
— Сколько таких подарков, сколько обманутых надежд, сколько слез... А нам пища. Мы ведь не радостью питаемся, Гунька. Ну как такой, как я, может питаться радостью. Не говоря уж о Бэтмене. Ты б его, Гунька, видел!
— При чем тут Бэтмен, — пробормотал дрожащими губами Сергей Степанович, — при чем тут Бэтмен... Но ведь бывают и правильные подарки. Есть же... ну, которые могут себе позволить?
— А ты думаешь, сбывшаяся мечта приносит радость? Вот хотел пацан пожарную красную машину. Ты когда-нибудь хотел пожарную машину?
— Не-а. Я телескоп...
— Упертый ты, Гунька. А он хотел. С выдвижной лестницей, звонком и все такое. Он ее так хотел, что аж в животе замирало. Взрослые так даже бабу не хотят, как иной пацан пожарную машину. И вот бежит он под елку, и стоит там коробка, перевязанная ленточкой. И он дергает ленточку и открывает эту коробку, а там она! И лестница выдвигается, и блестит она, и гудит, и сверкает, и он вроде бы должен быть рад до усрачки, а вместо этого чувствует он какое-то странное опустошение, и там, где была мечта, остается такая метафизическая дырка. Как бы посткоитум, слышал о таком? И он смотрит на эту машинку и катает ее по полу, и думает, что ж я не рад-то, такая классная машинка, ух ты, моя машинка... что-то лестница плохо выдвигается. Должна хорошо, а она плохо. И гудит она как-то... Не тот гудок, сигнал должен быть звонкий, а этот не звонкий, а какой-то пронзительный... Ты что, душа моя, не рад? — спрашивает маменька, он, конечно, отвечает, как послушный мальчик (а он, Гунька, послушный мальчик, иначе ему бы не подарили пожарную машинку), и он отвечает — что вы, маменька, очень даже рад... а сам думает, наверное, это потому, что там, в магазине, были лучше пожарные машинки, просто маменька не ту выбрала, ах, что она в пожарных машинах понимает! И видя его кислое лицо, маменька вздыхает и идет на кухню доедать оливье, и он остается с этой пожарной машиной один на один, и сам не понимая, почему, пинает ее ногой, и лестница отваливается, и он опять же сам не понимая, почему, садится на пол и начинает горько плакать... И ему расстройство, а нам пища. Где тут радость, Гунька? Скажи, где тут радость? Ладно, пошел я.
Дедмороз встал, взвалил мешок на плечо и двинулся к двери, по пути подхватив с галошницы свой тулуп. Тулуп был красный и сверкающий, словно... словно игрушечная пожарная машина.
— Погоди! — крикнул в широкую спину Сергей Степанович. — Зачем приходил-то?
— Так извиниться же, — сказал, оборачиваясь, чертов дед, — вот, виски, двенадцать лет, это... блендед, правда, но хороший виски, не паленый. Нарезка — балык осетровых рыб... икра нерки слабосоленая, Сахалинского рыбкомбината. Как бы отступное это, Гунька. Ты уж на меня зла не держи. За испорченную жизнь свою, за жену-стерву, за контору тухлую...
— Лучше б не приходил, — сказал Сергей Степанович и вытер нос тыльной стороной руки, — я б посидел, пивка выпил, телевизор посмотрел и заснул... может, обои бы переклеил в каникулы, светильник-бра давно починить пора... а там, после каникул, глядишь, в себя бы пришел — и на работу. А так что? Что я теперь?
Он смолк, осененный ужасной мыслью.
— Это ж ты опять... опять, проклятый! Опять пришел жизнь мою есть? Что ж мне теперь... так остаток дней и думать, что все могло быть хорошо, а теперь уж и не поправишь? Мне мучение, а вам, сволочам, пища?
— Ну... — сказал Дедмороз, — ну вот это ты, брат, это... ладно, бывай!
Он распахнул носком валенка хлипкую дверь и стал спускаться по выщербленной лестнице, держа мешок на широкой сутулой спине.
— Сколько нас таких? — закричал ему в спину Сергей Степанович. — Вот таких, к которым ты приходишь... извиняться, сукин ты сын, прожорливая лесная тварь! Нежить, нежить!
Он колотил кулаками по перилам, не ощущая боли, потом, забыв захлопнуть дверь, кинулся к кухонному окну, где иней, наросший изнутри и снаружи, оставил крохотное, размером с человеческий глаз, отверстие, и тер его, тер, тер ладонью, как раз чтобы успеть увидеть, как на миг проясняется контур саней, страшных, костяных, и сидящий на облучке скелет подхватывает поводья, и страшные мертвые звери разом трогаются с места и не оставляя следа исчезают во мраке, там, за окружной, где лесопарк переходит в лес, а потом и в мертвый лес, лежащий далеко за пределами ведомых нам полей...
Сергей Степанович стоял и плакал, потом подошел к столу, плеснул виски в стакан и сделал жадный глоток, но спиртное было как вода, никаким, безвкусным...
Тогда он распахнул окно и, щурясь от ударившего в лицо колючего ветра, высунулся до половины наружу, на миг подумав, как нелепо он будет выглядеть на снегу, в майке и трениках, с нелепо подвернутой ногой и вывернутой шеей...
На миг зрение у него вновь обострилось, как бывает, когда раздергивается завеса обыденного, так что он увидел, как где-то далеко-далеко скелет на облучке натянул поводья и костяные сани остановились, подняв тучу сверкающего снежного праха, и Сергей Степанович отчетливо понял, что остановились они потому, что седок тоже хочет посмотреть на крохотную, будто поломанная кукла, лежащую на снегу фигурку... И ждет, недвижно и спокойно, ибо нежить может ждать вечно.
Он отшатнулся и с треском захлопнул окно, обрубив столб морозного воздуха, ворвавшийся в кухню, постоял задумчиво, разглядывая остатки накрытого стола, сделал себе бутерброд с икрой, так же задумчиво съел его, поднял валявшуюся рядом с мусорным ведром газету «Из рук в руки», и, шаря пальцами по строчкам, нашел нужный телефон.
— Это товары для детей и юношества? Доставка? Да, и вас с Новым Годом. Да, телескоп. Любительский. Самой простой модели. Да, это вполне подойдет. Сколько? Ничего себе! Нет, не передумал. Нет, не обязательно сегодня. Можно и после каникул. У вас нет каникул? Знаете, я думаю, это даже лучше. Что нет каникул, я имею в виду.
И продиктовал адрес.
(с) Мария Галина
отсюда: darkermagazine.ru/page/marija-galina-privet-sta...
@темы: рассказы, так вот ты какой, северный олень, сказки и мифы
