самые короткие рассказы в мире

Рассказы, объём которых не превышает 55-ти слов.
-------------------------------------------------------------
Джейн Орвис
"Окно"
С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна.
Никакого телевизора, чтения, переписки. Его жизнь - то, что видно через занавески.
Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты.
Его жизнь - пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты.
Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон.
-------------------------------------------------------------
Лариса Керкленд
"Предложение"
Звездная ночь. Самое подходящее время. Ужин при свечах. Уютный итальянский ресторанчик. Маленькое черное платье. Роскошные волосы, блестящие глаза, серебристый смех. Вместе уже два года. Чудесное время! Настоящая любовь, лучший друг, больше никого. Шампанского! Предлагаю руку и сердце. На одно колено. Люди смотрят? Ну и пусть! Прекрасное бриллиантовое кольцо. Румянец на щеках, очаровательная улыбка.
Как, нет?!
-------------------------------------------------------------
Чарльз Энрайт
"Призрак"
Как только это случилось, я поспешил домой, чтобы сообщить жене печальное известие. Но она, похоже, совсем меня не слушала. Она вообще меня не замечала. Она посмотрела прямо сквозь меня и налила себе выпить. Включила телевизор.
В этот момент раздался телефонный звоно. Она подошла и взяла трубку.
Я увидел, как сморщилось её лицо. Она горько заплакала.
-------------------------------------------------------------
Эндрю Э. Хант
"Благодарность"
Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали.
Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты...
Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине.
"Спасибо тебе, Господи, - подумал он, - жизнь просто восхитительна!"
-------------------------------------------------------------
Брайан Ньюэлл
"Чего хочет дьявол"
Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.
- Слушай, чего он от тебя хотел?
- Мою душу. А от тебя?
- Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.
- Хочешь, пойдём поедим?
-Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.
- Ничего страшного. У меня полно.
-------------------------------------------------------------
Алан Е. Майер
"Невезение"
Я проснулся от жестокой боли во всем теле. Я открыл глаза и увидел медсестру, стоящую у моей койки.
- Мистер Фуджима, - сказала она, - вам повезло, вам удалось выжить после бомбардировки Хиросимы два дня назад. Но теперь вы в госпитале, вам больше ничего не угрожает.
Чуть живой от слабости, я спросил:
- Где я?
- В Нагасаки, - ответила она.
-------------------------------------------------------------
Джей Рип
"Судьба"
Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить все как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орел - и мы поженимся, решка - и мы расстанемся навсегда.
Монетка была подброшена. Она звякнула, завертелась и остановилась. Орел.
Мы уставились на нее с недоумением.
Затем, в один голос, мы сказали: "Может, еще разок?"
-------------------------------------------------------------
Роберт Томпкинс
"В поисках Правды"
Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
- Вы - Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
- Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
- Скажи им, что я молода и красива!
-------------------------------------------------------------
Август Салеми
"Современная медицина"
Ослепительный свет фар, оглушающий скрежет, пронзительная боль, абсолютная боль, затем теплый, манящий, чистый голубой свет. Джон почувствовал себя удивительно счастливым, молодым, свободным, он двинулся по направлению к лучистому сиянию.
Боль и темнота медленно вернулись. Джон медленно, с трудом открыл опухшие глаза. Бинты, какие-то трубки, гипс. Обеих ног как не бывало. Заплаканная жена.
- Тебя спасли, дорогой!

@темы: рассказы

---

Красный цвет

Быть может, предок мой был честным палачом;
Мне маки грезятся, согретые лучом,
Гвоздики алые, и, полные угрозы,
Махрово-алчные, раскрывшиеся розы.
Я вижу лилии над зыбкою волной :
Окровавленные багряною луной,
Они, забыв свой цвет, безжизненно-усталый,
Мерцают сказочно окраской ярко-алой,
И с сладким ужасом, в застывшей тишине,
Как губы тянутся, и тянутся ко мне.
И кровь поёт во мне... И в таинстве заклятья,
Мне шепчут призраки : "Скорее ! К нам в объятья !
Целуй меня ! Меня !... Скорей ! Меня... Меня !
И губы жадные, на шабаш свой маня,
Лепечут страшные призывные признанья :
"Нам всё позволено... Нам в мире нет изгнанья...
Мы всюду встретимся... Мы нужны для тебя...
Под красным месяцем, огни лучей дробя,
Мы объясним тебе все бездны наслажденья,
Все тайны вечности, и смерти, и рожденья."
И кровь поёт во мне. И в зыбком полусне
Те звуки с красками сливаются во мне.
И близость нового, и тайного чего-то,
Как пропасть горная, на склоне поворота,
Меня баюкает, и вкрадчиво зовёт,
Туманом огненным окутан небосвод,
Мой разум чувствует, что мне, при виде крови,
Весь мир откроется, и всё в нём будет внове,
Смеются маки мне, пронзённые лучом...
Ты слышишь, предок мой ? Я буду палачом !


(с)Константин Бальмонт

@темы: любимое, стихи

---

история из историии

Охарю повезло. Не успели его, измученного и истерзанного, доволочь до места казни, как кто-то скомандовал:
- К царю этого сукиного сына!
Стрельцы недоуменно переглянулись, но приказ есть приказ.
Иван Грозный долго и напряженно разглядывал пальцы фальшивомонетчика, знал, что Охарь своих не выдал и помочь ему будет некому. Но вроде бы все обошлось: костяшки были целы.
- А такие сможешь сделать? Десяти штук хватит. – Царь протянул Охарю какие-то иноземные монеты.
- Состав надо знать. А так что же… - Он пожал плечами.- Десять дён хватит.
- Пять! И тогда тебя повесят. А не сделаешь, замучают в пыточной, пока своих не сдашь, и горло расплавленным свинцом зальют.

… -Прибыло посольство с дарами, Ваше Величество!
- Ах, я уже слышала, лорд-канцлер казначейства – они от этого кошмарного Ивана Четвертого! Терпеть его не могу, как бы нам избавиться от них поскорей!?
- Но нам надо хотя бы дары принять . – Казначей протягивает английской королеве Елизавете 10 монет.
- Да это ж наши деньги!
- Увы, это искуснейшая подделка.
- И что вы хотите этим сказать?..
- Что если на Руси наладят производство наших денег, наша денежная система рухнет вместе с нашей международной торговлей.
Королева отошла к окну.
- И чего эти русские от нас хотят?
- Оружия. Но мы же даем его только своим союзникам
- Я полагаю, - сказала королева, помолчав, - Иван Четвертый наш добрый друг и прекрасный государь. Отгрузите им оружие.
…Охаря все же отпустили, даже гонорар ему дали – тех английских деньжат, что ему как модели вручили.

@темы: копилка историй

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

я рыдалЪ

@темы: картинки, loki, the avengers, юмор

---

Омар Хайям

Чтоб жизнь прожить, знать надобно немало.
Два правила запомни для начала:
Уж лучше голодать, чем что попало есть
Быть лучше одному, чем вместе с кем попало.

Если вас спросить: "Кто такой Омар Хайям"? Что вы ответите? Какой след в истории он оставил? Большинство знают, что Омар Хайям - енто тот самый чувак, который написал Рубаи. Бесспорно, так оно и есть. Но оказывается, что для человечества гораздо более ценным являются не задумчивые его четверостишия (ибо авторов таких - навалом, и в этом плане даже мой личный вклад в мировую культуру, теоретически, не менее ценен). Оказывается, Омар Хайям - тот самый великий математик, который проработал алгоритмы решения квадратичных и кубических уравнений. Он ввёл иррациональные числа. Он разработал новый календарь, более точный чем юлианский и григорианский (и этим календарём до сих пор пользуются в том же Иране). Четыре фундаментальных труда по математике. "Маликшахские астрономические таблицы" со звёздным каталогом в качестве приложения.

А про "лучше голодать" - енто так, баловался человек на досуге.

ph-doctor.livejournal.com/23503.html

@темы: копилка историй

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

:)

На одном из уральских заводов стеклодув Петров выдул вчера изумительной красоты сосуд. После чего и был доставлен в лечебницу, ибо в сосуде том не вино, а пятновыводитель импортный хранился.

@темы: юмор, ну надо же куда-то записать

---

двуличный :)

@темы: картинки, юмор

---

Получить свое послание

@темы: ну надо же куда-то записать

---

Теория невозможного

1. Итак, приступим. Поначалу не было ничего, кроме желания говорить.
Неважно, как будут сказаны слова. Неважно, что именно будет сказано. Сначала была просто жажда. Такая же, как желание пить воду в жаркий летний день.
Потом возникла ещё и потребность придерживаться плана, выбранного с самого начала. Придерживаться пунктов плана — это, проще говоря, значит лишь одно, — это значит всё время нарушать план.
Поэтому: Амстердам.
Ты можешь вообразить себе такой город? Мы с тобой живём в маленькой комнатке. Почти без мебели. Впрочем, скудность нас мало беспокоит. Нам вполне хватает того, что есть. У нас есть старый, продавленный диван с обивкой, съеденной молью. Есть кресло, деревянная табуретка, письменный стол. Готовить можно на электрической плитке. Полуподвальное помещение. Довольно сыро. Зато: какой вид из большого, распахнутого настежь окна!! Два канала, один пошире, другой — поуже. Множество рыболовных барок, лодок и крошечных, малюсеньких лодочек. Солёный запах моря. Крепкий запах. Ветер приносит песок и соль. По вечерам, в сумерки, — причудливая паутина мачт, канатов и парусов на кораблях правого канала. Ну что, ощущаешь этот аромат? Чувствуешь запах океана?
А впрочем, почему только по вечерам? И ты, и я: мы смотрим на эти паруса, — утром, просыпаясь, жадно вдыхая соленую свежесть воды, запах, принесённый ветром с канала, ранним утром, и днем, когда каждый из нас ощущает, что мы можем хоть что-то изменить, что у нас есть еще надежда. Ты просыпаешься, — может быть, раньше, чем я? А если всё же сначала просыпаюсь я?… Где мы живём, в каком времени, — непонятно. Пятнадцатый век, или может быть, шестнадцатый? Конечно, мы знаем об этом, но всё время забываем.
— Потому что это неважно, — говоришь ты, улыбаясь.
— Да, неважно, — отвечаю я. — Пойдём, погуляем…
— Нет… — откликаешься ты. — Если хочешь, иди, а я останусь. Останусь дома.
Ты остаёшься дома и куришь кальян, подаренный старым арабским торговцем. Ну а я? Что делаю я? Наверно, брожу вдоль каналов, с трудом преодолевая желание сесть на первый попавшийся торговый корабль и уехать далеко-далеко. Как можно дальше. Потому что у меня такая болезнь — безудержная страсть к перемене мест. Соленый запах моря будоражит.

Но вид из окна! Мачты, лес мачт… Верёвочные лесенки, которык кажутся чересчур хрупкими, тонкими, ненадежными. У нас с тобой есть обезьянка, маленькая ручная обезьянка, которая всё умеет (она умеет даже заводить стрелки огромных напольных часов из красного дерева). Только не может разговаривать. Когда мы с тобой спорим или всерьёз ссоримся — это обычно заканчивается тем, что один из нас, вспылив, убегает на улицу, бродить среди каналов, ну а другой… Другой остаётся, — наша маленькая обезьянка внимательно наблюдает за нами. Мы с тобой ссоримся, обезьянка крутит головой. Она смотрит то на тебя, то на меня. Это выглядит забавно; похоже на бесконечное движения маятника часов, туда-сюда.
Большие, черные как уголь глаза зверька отражают узкие блики морской воды и глянцевость камней, а кроме того, — мостовые, каналы, запах соли, ажурный керосиновый фонарь над входом в антикварную лавку, мавританские кофейни. Обезьянка смотрит чересчур пристально; по человечьи; кажется, что она понимает слишком много. Ещё чуть-чуть, и я буду учить её разговаривать. А читать она уже умеет; на восточной стене нашей комнаты, в том месте, где обезьянка любит сидеть больше всего, я повесила пергамент с латинским алфавитом. Я сама нарисовала буквы, очень крупно, и обезьянка их никогда не путает. Если я её спрашиваю (обычно я занимаюсь этим, если тебя нет дома, потому что однажды, когда-нибудь, собираюсь сделать тебе сюрприз; хочу тебя удивить, рассказать, что научила обезьянку читать). Она знает все буквы до единой. Точно также, как не может спутать запах красного перца с ароматом кориандра. В таких вопросах обезьянку не проведешь.
Можно пойти погулять. Эти лодки. Маленькие, совсем крошечные. И еще вода: ребристая, зыбкая, иногда — ярко-голубая, иногда — серая. Можно сказать и так: бесцветная вода…
А дома по берегам каналов? Старые, коричневые; с высокими черепичными крышами, с узкими окнами, с подоконниками, заставленными глиняными горшками с лимонами, фиалками и фасолью На крыше каждого дома — флюгер, меняющий своё настроение вслед за настроением ветра; на крыльце каждого дома — кошка, определяющая погоду на завтра, и кухарка в застиранном переднике, оттирающая медный котелок от обеденной каши и заодно разглядывающая прохожих. Черепица на крышах позеленела от сырости; но кое-где она кажется серебряной, — на таких крышах черепица похожа на рыбью чешую.
Мы с тобой всегда вместе.



2. Или: фьорд в Норвегии. Так лучше? Может, и лучше. Мы живём на берегу моря.
Иногда ты уходишь на берег фьорда. Ты лениво, слегка рассеянно бродишь по берегу, среди валунов (тебе почему-то ужасно нравятся эти большие камни; тебе кажется, что они умеют говорить; но сам ты об этом молчишь, потому что, как известно, не все можно выразить словами). Ну а я с тобой не спорю: глупо говорить об этом. Валуны. Эти камни слишком прекрасны. Если существует легенда исконных жителей этих мест, легенда о том, что нагромождение в особенном порядке установленных камней указывает на вход в подземный мир (только дождитесь нужного момента, не усните, не пропустите бледный огонек, указывающий путь вниз, и — вперед, то есть вниз, в глубину, за сокровищами, за золотом), — если существует такая легенда, значит камни — не просто камни.
Возле валунов растёт трава. Голубоватые валуны покрыты толстым слоем серого мха. На одном из камней древняя надпись; крупные рунические знаки.
Каждый день здесь новые сумерки. Они совсем не похожи друг на друга.
Действительно, красиво, я не спорю — черные валуны, голубые, серые, гладкие и бархатные. Но мне кажется, что они особенно невероятны по четвергам, когда с фьорда наползает густой, белый, соленый на вкус и на ощупь туман. Верхушки камней остаются черными, а снизу их обволакивают хлопья расплывчатой, причудливой формы.
По вечерам ты пишешь повесть; медленно, отвлекаясь на разные мелочи: на короткий, но резкий шорох возле двери, на закат за окном, на приход внезапного гостя (обычно это почтальон, который приносит журналы и глупые рекламные проспекты; он очень любит поговорить и очень нам надоел. Ты пишешь повесть, нанизывая на прочную нитку сюжета переплетения фраз. Иногда, впрочем, предложения оказываются простыми и короткими, — всё зависит от настроения, от бликов на полу, от искр, что летят во все стороны; искры разбрасывает кошка, дугой выгибающая спину.
Ты пишешь, а я играю в шашки со своим зеркальным отражением. Потом мы меняемся местами. Ты играешь в шашки, а я сочиняю: «… бледный рассвет настораживается у входа в подземелье ; хочется отодвинуть камни и спуститься. Вход. Зажмуриваюсь, заранее подготавливаю себя к сумраку. Я знаю: мрак, сам по себе, — не плохой и не хороший. Мрак — это просто мрак, и точка. И всё-таки, наши глаза привыкли к свету; а теперь нужно, чтобы они забыли о ярком солнце. Спускаюсь вниз — сначала в колодец, цепляясь руками за холодные, немного влажные железные скобы. Долго. Полная тьма. Потом, уже не сверху, а снизу, начинает пробиваться свет. Это свет подземелья. Наконец ноги нащупывают не очередную скобу, а твердую опору. Дальше — горизонтальное передвижение по узкой темной норе; вдоль стен, шершавых на ощупь, висят шары фонарей. Кто бы мог подумать, что здесь, внизу, тоже бывает осень?! Под ногами шуршит палая листва, хрустят сухие семена незнакомых мне растений; откуда листья? Приглядываюсь, глаза привыкают к полумраку, начинают различать мелкие детали: карликовые деревья растут на всём протяжении норы, около стен. У них круглые кроны и листья — то сердечком, то звездочкой. Деревья пожелтели; совсем как у нас, наверху. Осенние яркие цвета различимы даже в здешней полутьме. Я срываю листок и внимательно разглядываю: цвет охры соседствует с янтарным оттенком, приправленным ржавыми крапинками по краям — забавная радужка, кайма, придающая листику аристократичность

Прохожу мимо куста, который пламенеет, словно оранжевая лисья шкурка. Спустя некоторое время тоннель выводит меня к указателю. То, что это указатель, я понимаю не сразу, — сначала кажется, что это памятник. Он стоит в центре круга, выложенного из плоских камней неправильной формы. Приглядываюсь: памятник, чуть ниже человеческого роста, то есть ростом с ребенка лет десяти, выглядит вполне обыкновенно — вот только непонятно, из какого материала он сделан — толи это гипс, раскрашенный красками, толи обожженная глина, толи воск, покрытый росписью. Костюм указывает на профессиональную принадлежность человечка: на нём шапочка с рогами и бубенчиками, балахон из цветных ромбов и туфли с загнутыми кверху носами. Это шут. Левая рука шута вытянута на запад (я сверяю направление по компасу), а с указательного пальца свисают два медных массивных ключа. Ключи от дверей — думаю я. Я пытаюсь рассуждать логически. Однако, если подумать как следует, ключ может подойти не только к двери. Еще и к наручникам, и к воротам, и сундуку, и шкатулочке, и доспехам, и много к чему ещё. Иду, куда показывает рука. Снова — узкий коридор, всюду растения, вьюнок на потолке, с которого щедро осыпаются высохшие листья. Начинаю уставать. Глаза слипаются. Потом — опять круг камней, в центре — шут с вытянутой рукой и ключами; только он гораздо меньше ростом. И арлекиновая роба на нем выглядит выцветшей, совсем не такой яркой как на первом. И опять нет дверей, к которым подошли бы ключи. Я двигаюсь дальше; норы становятся всё длиннее, шуты-указатели всё меньше и меньше ростом. А дверей нет. Мои карманы тяжелеют, набитые увесистыми ключами (у каждого встреченного шута я забираю ключи, надеясь, что они пригодятся, — если не мне, так может быть, тебе; потому что о тебе я думаю всегда, ни на минуту не забываю). Шуты-указатели всё меньше. Это уже даже и не карлики. Мне встречается один размером с кошку. Тут, возле него, такого маленького, я останавливаюсь, понимая: никогда не дойти до конца, до центра лабиринта (потому что до меня наконец доходит: все норы, ходы и тоннели здесь расположены в виде лабиринта). Я опускаюсь на пол, склоняюсь, чтобы разглядеть лицо шута. Но оно, оказывается, совсем лишено выражения. Оно кажется бессмысленным, только губы растянуты в горькую, самовлюбленную улыбку. Ясно, мне не достигнуть конца пути, даже если доберусь до самого крошечного шута-указателя, размером с булавочную головку. И я отворачиваюсь, закрывая лицо руками. Кажется, пора возвращаться.»
Бывает, я хожу на раскопки. Неподалеку от того места, где мы с тобой живем, археологи раскапывают древнее захоронение викингов. Близко подойти нельзя; но котлован, который они выкопали, настолько огромный, что мне, даже если я не пересекаю условные заграждения, отлично всё видно. Там внизу, на дне котлована, виднеется что-то похожее на погребальную камеру. Погребенье, раскопанный курган викингов.
Я смотрю на археологов. Говорят они по-норвежски, ну и может быть, ещё по-английски, только это совсем не увеличивает мои шансы — я не говорю ни на первом, ни на втором. Остаётся только смотреть; раз уж говорить с ними нельзя.
Их яркие свитера и куртки с геометрическим орнаментом (ёлочки, ромбы, крошечные лабиринты, зигзаги, полоски, квадраты и змейки, окрашенные в голубой, малиновый и фиолетовый цвета) похожи на пестрые балахоны средневековых арлекинов. А потом я всё-таки поговорила с одним археологом. Точнее, он сам заговорил со мной, — на чистом русском языке, потому что он оказался русским.
— Я давно тебя тут вижу. Тебя что, интересуют раскопки?— спросил он, причем я совсем не удивилась, что он сразу стал говорить мне «ты».
— Мы живём тут неподалеку, вдвоем, — отвечаю я; и, помолчав немного, зачем-то, ни с того ни с сего добавляю; — мой лучший друг сейчас пишет роман. А мне нечем заняться, вот я и хожу тут. Надеюсь, я никому не мешаю. А вообще-то, меня и правда интересуют викинги.
— Викинги — слово неоднозначное, — говорит археолог, у которого заметно испортилось настроение после того, как я упомянула о своем лучшем друге, — вот, например, «джин», что по-твоему, значит?

Я знала ответ, но сказать ничего не успела, успела только пожать плечами. А археолог добавил:
— Джин — демон в мусульманской мифологии, и джин — крепкий алкогольный напиток.
После чего отвернулся и ушел, не прощаясь, вниз, туда, где продолжались раскопки.
Внизу были различимы, помимо археологов, деревянная лодка викингов, украшенная резьбой, ну и, разумеется, доспехи и оружие. Раскопанные места, очищенные от всего ненужного, археологи отмечают белыми платками… Похоже на белый флаг, символ капитуляции.
Кажется, начинает накрапывать мелкий дождик.
Вот так здесь проходит время. Примерно так.
Но самое хорошее в этих местах, — это то, что вокруг много пустынных, безлюдных пустошей. Мы с тобой вместе бродим туда-сюда, порой выходим на берег. И вместе смотрим на море.



3. Или: может быть, Арктика? Может быть, тебе понравится Арктика?
Кажется, что в этих краях умирают все обычные человеческие чувства. Гаснут прежние иллюзии, стираются начисто ненужные замыслы и глупые намерения.
Льды, бесконечные льды. Белая, ослепительная, отражающая свет поверхность. Высокие нагромождения мертвых замороженных глыб, очень похожие на средневековые замки (вспоминаются нибелунги, Грааль, ну и, может быть, крепости-бастионы с остроконечными, грозными башенками). Роскошные дворцы из дрейфующих айсбергов). Льды создают собственную модель мира. Они действуют согласно своей мимолетной прихоти; холодные подводные течения неспешно несут белые ледяные постройки, которые только кажутся хрупкими: эти стены сплющили не один корабль.
Мы с тобой живём на полуострове, чей нос уткнулся прямо в мокрую, замерзающую грудь Ледовитого Океана. И вот к чему я веду, — эта бесконечность, которая сгубила столько человеческих жизней (еще бы, Северный полюс, разве можно от него отказаться, разве ты отказался бы, — ведь это символ Абсолюта?), она притягательна, как центр любого лабиринта. Начало и конец всего.
Мы живем на полуострове; рыболовы ушли на маленьком кораблике в море, поскольку промысел уже начался. Они ушли в море; мы еще помним, как они собирались, как медленно, внимательно сортировали и укладывали свои вещи. С собой брать только самое необходимое. Банки с консервами, рыболовные сети, ржавые медные крючки, рацию, тазы для варки варенья из сухофруктов и морских водорослей, ручные компасы и деревянные клетки для откормленных корабельных крыс (любимцев команды; ибо, когда крысы покидают корабль, это значит понятно что). И рыболовы ушли в море, — в туманной пелене холодного, густого как кисель воздуха долго и ярко горели их красные вязаные шапки.
Мы их проводили; ты стоял на берегу и махал на прощание рукой, а я осталась дома, в деревянной избушке (справа — жилые помещения, слева — склад для продуктов, громадные мешки с мукой, безголовые великаны; винные бочки, коробки с макаронами и крупой, банки консервов).
Мы с тобой выходим на берег.
— Смотри, — говоришь ты мне, — Северное сияние.
Ты держишь меня за руку. На руке шерстяная варежка. Она немножко влажная, — потому что всё вокруг холодное, а рука у тебя — тёплая, слишком теплая. К тому же ты немного волнуешься.
Северное сияние — оно очень красивое. В любом (пусть в грязном и к тому же до невозможности истрёпанном поэтическом раскладе), в любом случае сияние похоже непонятно на что: сполох искрящихся фейерверков, холодный перехлёст бирюзовых и малиновых полос, дрожащих, переливающихся полос.
Потом возвращаемся домой.

Холодно; ничего не остается, кроме как залезть сразу под несколько одеял. Так я и делаю; а в это время ты бродишь туда-сюда по комнате.
Я погружаюсь в сон, пытаясь согреть себя собственным дыханием. Это мне удаётся, к тому же шум твоих шагов убаюкивает. Вижу сон: « жалкая река в маленьком провинциальном городке, по берегам реки домики в три ряда, с палисадниками и воротами, курятниками и теплицами для овощей; там, во дворах, сушится бельё и зреют подсолнухи, впрочем, благополучно зреют совместно с сорняками. По берегам ничтожной, неспешной реки домики с мокрыми крышами, похожими на плоские шляпки грибов, липкие, глянцевые, с приклееными травинками и надкрыльями безвременно погибших жуков. Всё как обычно. В такой картине нет ничего необычного. Но внезапно кое-что меняется; тот, кто видит сон, замечает, что река начинает меняться, впрочем, слово «внезапно» не подходит для снов. Река, заросшая кувшинками, наполовину увядшими, заросшая камышом и осокой, превращается в широкий поток…
А потом река замерзает; она покрыта толстым слоем льда, это не вызывает никакого недоумения. Только что здесь была вода — теперь лед. Тот, кто видит сон, идет по льду. И тут, примерно через каждые сто метров, у берегов появляются мертвые фрегаты; без команды, без парусов, сдавленные ледяными торосами. И не только фрегаты; наблюдатель сна, который движется по течению покрытой льдом реки (неясно, каким образом наблюдатель передвигается — на санях, на лыжах, или, может быть, пешком?), начинает замечать новые и новые жертвы льдов. Он видит деревянную лодку, сплющенную двумя кусками льда, потом, метров через девяносто, обнаруживает намертво впечатанный в замороженный берег параход с трубами, со множеством палуб и иллюминаторами вдоль бортов, типичный параход начала века. Ну а после — снова парусник. И все эти суда — мертвые, потому что река замерзла. И так далее. Тот, кто смотрит сон, продолжает свой путь, снова и снова встречает корабли, и кажется, что это будет длиться бесконечно.»
Льды, льды. Белизна льдов отражается у меня в глазах, и у тебя в глазах — тоже. Ты стоишь рядом со мной.




*****
На самом деле ничего этого нет. Конечно же, нет. Ну вот. Ты далеко, за тысячи километров. Эти тысячи, вероятно, можно легко преодолеть, воспользовавшись услугами железнодорожной компании.
Казалось бы, нет ничего проще. Тысячи километров, тысячи всяких ненужных мыслей и воспоминаний, которые надо бы преодолеть, но — не хочется. И тысячи остаются со мной. И пусть они остаются.
…На самом деле ничего этого нет. Нет ни Амстердама, ни норвежского фьорда, ни Арктики. Есть только стол. Стол в комнате, где я сижу. Коротаю часы, которые молочной клейкой плёнкой свёртываются в дни (ну почему какао в общественных столовых всегда покрывается такой плёнкой?), а дни в свою очередь — в недели.
Ничего нет, есть только теория невозможного, а ещё: стол и окно, пейзаж за окном. Ничего нет, а есть: обезьянка, прикованная железной цепью к кольцу в стене. Обезьянка на обложке потрепанного, читанного-перечитанного журнала, который давно уже валяется на столе (за обезьянкой, той, что на обложке журнала, — голубое море).
Есть сухая рыбья косточка. Она напомнила о фьорде и о Норвегии.
И еще есть глянцевая обертка мороженного «Артика», которую забыли выбросить. Всё, больше ничего. Ну, может быть, душный, бесцветный и беззвучный воздух комнаты, где я сижу. Потому что окна плотно закрыты.

(с) Екатерина Таранова

@темы: рассказы

---

Подземелье

С подземными дела обстоят очень просто. Мы, подземные, не имеем пагубной привычки вдаваться в лишние сложности. Это и отличает нас от жителей поверхности. Скажем так, те, другие, очень уж любят искать себе проблемы. Для нас же форма не важна. Точнее, она не имеет совершенно никакого значения. Зачем говорить о форме? И так всем понятно, что в мире существуют самые различные формы. Но зачем придерживаться правил? Для чего? Наши перевернутые города выстроены по разным образцам, и их контуры расплывчаты. Вернее, они остаются расплывчатыми. Мы не помним имен архитекторов, да это и не нужно. В этом ни нуждаются ни архитекторы, ни дома, ни те, кто живут в этих домах. Что касается дворцов... О них следует поговорить особо. Еще о различиях. Там, наверху, нет жертвенников. У нас же их много. Не то, чтобы мы были такими кровожадными. Нет. Вовсе нет. С непривычки мне трудно объяснить все это даже самому себе. Относительно поводырей для слепых... Странно видеть, как мягко они вписываются в подземный пейзаж. Они вписываются в него как фигурки паломников на средневековых картинах. Пилигримы и горбуны составляют особую касту подземных. Они пользуются уважением толпы. Сегодня я видел сон.
То, что у нас нет неба, никого не беспокоит. Есть же у нас лабиринты, бескрайние, уходящие вглубь и вглубь, все глубже под землю. Нам не нужен небесный простор, и не потому, что мы ничего не знаем о нем. Мы знаем о небе довольно много. Но зачем небо тем, у кого есть бесконечные лабиринты, ведущие в такие места и тупики, где человек может почувствовать абсолютное одиночество? Впрочем, мы знаем о звездах, о лазурном куполе и декоративных эффектах зари и заката. Знают все подземные, даже те, кто неба в глаза не видел, потому что ни разу не был на поверхности. Очень маленький процент самоубийств. Вероятно, это тоже объясняется тем, что нет неба. Не знаю, не возьмусь рассуждать на эту тему. Во всяком случае, это примечательный факт. Нет неба, но это не значит, что для подземных не существует понятия беспредельности. Это дно, это глубь земли, это неизвестность под ногами. После утренней чашки кофе список дневных дел остается все таким же неопределенным и скомканным. Встреча с Баговски. Стекольщик. Да, да, ни много, ни мало, как этот странный стекольщик. Почему-то именно сегодня он беспокоит меня по особенному. То есть я хочу сказать, он беспокоит меня каждый день. Но в то утро тревога была какой-то прозрачной, акварельной, что ли, и потому особенно пронзительной. Я умею ощущать слова, и то, что я разбираюсь в знаках, которые они мне подают, доставляет подчас особое удовольствие. Вот так и было. Меня волновала не только сама личность стекольщика, хмурого и озлобленного старика в рваной сношенной одежде, меня беспокоило само слово — "стекольщик". Мне слышалось в нем что-то зловещее. Словом, день был весьма и весьма неприятным. Не хотелось даже думать, чем он может закончиться. Но я ведь проводник по лабиринтам, редкий специалист в своей профессии. Поэтому я стал думать о работе, чтобы забыть о стекольщике... Но нет. Женщина за окном мыла раму. В перевернутых домах тоже есть окна. Из них не видно неба, потому что его нет. Виден пустырь, дальняя панорама верхних лабиринтов и силуэт перевернутой башни. Нижних лабиринтов не видно из города. Поскольку они значительно глубже.
С другом, закурив:
— Это ведь ты советовал мне почитать Ибсена?
— Да, помнится, я. А что?
— Так.
— "Дикая утка", к примеру, знаешь, ты не зря говорил.
— Да ладно.
Сигаретный дым тоже не помогает сосредоточиться. Что за день, в самом деле, дурацкий такой!
— А что Баговски?
Друг в ответ:
— А что Баговски?
— Не повторяй за мной, как попугай.
— Ты что, больше ничего о нем не слышал за последние дни?
— Не слышал.
Вопрос: как различается день и ночь? И как понять, что начинается утро? Мы живем под землей, но это не значит, что мы не можем определить таких простых вещей. Разумеется, мы все определяем по часам. Поскольку у нас нет солнца, и царит вечный сумрак. Ну и что, зато ничего не режет глаза. Подземные очень хорошо помнят о негативной стороне этого постоянного серого сумрака — слишком много слепых. Но и это можно решить с помощью поводырей. Мне, как специалисту по нижним лабиринтам, жаль, что многие не могут увидеть то, что я видел там. Из-за своей врожденной слепоты. Хоть поводыри и привилегированная каста, все же им запрещено законом спускаться в нижние лабиринты и уж тем более заводить туда слепых. Да и что слепым там делать. Они ведь все равно ничего не видят. Я все еще думаю о стекольщике. Время от времени. Но вспоминаю и о слепых. Им нечего делать там, глубоко внизу, там, где часто бываю я. Но все же жаль, что они ничего этого не видят. Лабиринты ведь созданы для всех. Ко¬му это не известно? Значит, друг ничего не слышал про Баговски. Вот вам, пожалуйста, еще одна причина для беспокойства.
Баговски, Баговски. Стоит вспомнить наш уговор, наше прошлое, наши совместные блуждания, и становится неуютно. Прошлое. Именно благодаря Баговски я стал тем, кто я есть. Именно он устроил меня на эту должность. Благодаря нему я стал проводником в нижние лабиринты.
Они как наркотик. Стоит раз побывать там, и никогда не забудешь. Значит, друг ничего не слышал про Баговски. А тут еще этот гнусный стекольщик. Вернее, мысли о стекольщике. Снова до¬ма. Как все это гнусно. Надо бы заняться делами, но день оказался еще с утра испорчен досадными рассуждениями. Сам виноват. Снова вид в окно. Панорама верхних лабиринтов видна отчетливо. Их серые и коричневые цвета. Внизу, в моем доме, этажом ниже, глухой шум. Комната вот уже месяц сдана бедной студентке. Знаю, что она изучает теоретическую зоологию. Хрупкая, прозрачная. Стекло. Когда видит, что я спускаюсь по лестнице, или случайно замечает меня в коридоре, у нее внутри словно загорается лампочка. Наверно, у нее некоторая предрасположенность ко мне. Ни разу к ней не прикасался. Не знаю даже, кто она такая. Как ее зовут. Знаю только, что она студентка. Она слепая, но прекрасно обходится без поводыря. А может, у нее нет денег, чтобы нанять поводыря. Именно из-за денежных проблем в подземном мире за одним поводырем ходит по два десятка слепых, — они собирают деньги и платят ему все вместе. Так обходится гораздо дешевле. Почти никогда слепой не бывает в состоянии нанять для себя персонального поводыря. Она и не делала попытки заговорить со мной. Может, ждет, что я подойду к ней первым. Но мне не до того. У меня много работы. Иногда, впрочем, у меня возникает желание сводить ее в нижние лабиринты. Потому что я их очень люблю, и мне хочется с кем-то разделить эту красоту. Вниз и вниз, все глубже. Иногда и мне становится страшно, хотя я неплохой проводник, и знаю свой участок лабиринта довольно хорошо. Но я знаю, что отвести эту студентку в нижние лабиринты все равно не смогу. Она слепая.
Все о том же. И подземные тоже испытывают страх. Как и жители поверхности. Мы тоже люди. Такие же, как и вы. Это страх перед глубинами земли. Может, и мой стекольщик — тоже пришелец оттуда, из глубины. Он явился, чтобы мучить и изводить меня. Чтобы отравлять мои дни. Иногда мне кажется, что я всегда чувствую его дыхание за своей спиной. Иногда это ощущение, наоборот, совершенно развеивается. Все же, хоть день и испорчен, мне приходится думать о работе. К тому же я не хочу больше оставаться в четырех стенах. Последний глоток кофе. Студентка вышла из своей квартиры, наверно, одновременно со мной. К груди прижаты ветхие учебники по зоологии. Молча смотрит на меня. Ни слова. Я тоже молчу. Думаю, надо будет поговорить о ней с хозяйкой дома. Что, если студентка тоже имеет какое-то отношение к стекольщику? Может, она даже им подослана. У нее под глазами темные круги. Бессонница. У меня объявился соратник по бессоннице. Спускаемся молча по лестнице, сначала я, потом она. Следом за мной.
Тут же забываю о студентке. Иду по направлению к перевернутой Башне. Довольно далеко, но что делать. Дышу серым сумраком. Я всегда был слишком чувствителен к красоте. К перевернутой башне питал особенные чувства, которые не выразить словами. Только в подземном мире могли возникнуть такие постройки, как перевернутая башня. Сегодня мне предстоит встретиться там с архитектором. На днях поведу его вместе с группой в один из нижних лабиринтов. Надо успеть, пока не подняли налоги, чтобы заработать кругленькую сумму. Прохожу мимо магазина цветного стекла, взгляд случайно натыкается на витраж, выставленный в витрине. Яркие краски цветных стеклышек съел сумрак, цветов почти не различить. Но я нутром чувствую, что на витраже символически изображен восьмой лабиринт. Да, да, именно восьмой, тут мне не ошибиться. Тут я снова вспоминаю о стекольщике. Где же ему еще околачиваться, как ни здесь, возле магазина стекла? На витраже, прямо поверх пейзажа восьмого лабиринта, четкий контур каких-то разлапистых древесных корней. Это символ, но не мне сейчас, в моем расположении духа, разгадывать, что он означает. Черные грезы. Кто способен понять? Пожа¬луй, никто, кроме Баговски. Возле самой перевернутой башни, прямо около подножия, сталкиваюсь с процессией слепых. Они должны, просто обязаны возбуждать трогательные и кроткие чувства во мне. Но ничего такого нет, и уж тем более жалости. Я расцениваю их лишь как милый и приятный кусок пейзажа, не более того. Признаюсь, что я всегда любил рассматривать процессии слепых. В подземном мире подобные процессии не редкость, и все же каждый раз, когда их вижу, я испытываю сильное любопытство. Вот и теперь. Их сгорбленные, хрупкие фигурки — серый силуэт на фоне дымки отдаленных улиц. За процессией слепых видна еще и сама перевернутая башня — точнее, ее фундамент. Он похож на толстые витки тела огромной, свернувшейся клубком змеи. Что тут скажешь? Слепые — они такие исхудавшие, истощенные и грязные. Руки — с длинными, крючковатыми пальцами. Словно им вечно приходится сортировать какие-то мелкие семена. Поводырь выглядит получше, — на голове у него полосатая чалма.
Слепые — отличный символ, но какой смысл рассуждать об этом, попросту тратить свое время? Иду по винтовой лестнице, и тут прямо навстречу мне — Баговски.
— Весь день искал тебя.
Смех, да и только, это он-то, этот невыносимый Баговски, искал меня весь день. Оказывается. И еще хочет, чтобы я ему поверил.
С минуту я колебался, движимый желанием рассказать ему о стекольщике. Но нет. Пусть. Пусть иррациональные опасения остаются на дне моего сердца. Баговски нуждается во мне, как и я в нем, но совсем не обязательно посвящать друг друга во все секреты и проблемы. Вместе заходим в кабинет шефа. Надо сказать, что у нашего шефа один из самых лучших офисов — и это если учесть, что само здание перевернутой башни представляет собой архитектурный памятник, охраняется законом и аренда офиса в нем обходится очень дорого. Но все расходы окупаются. Вполслуха слушаю шефа и замечаю, что Баговски слушает его тоже не особенно внимательно. Да это и не нужно. Все задания стандартны и похожи друг на друга, как сиамские близнецы. Нужно провести туристов в нижние лабиринты. Сейчас я думаю еще и о центральных подземельях. Я мечтаю о них, потому что там никогда не был. Человеку вообще свойственно мечтать о тех местах, где он никогда не бывал. Разумеется, он понимает, что эти мечты не более чем химеры. Но так приятно нести эти химеры на своей спине. Чувствую свой горб — это мои химеры. Я мечтаю увидеть там, в глубине, идола Князя Подземной Грязи. Ему поклоняются все секты нашего мира. Мечта моя не означает, что я банальный турист - новичок. Им, жалким дилетантам, которых мы с Баговски провожаем вниз, бывает вполне достаточно преклонить колена перед вульгарными статуями толстой подземной боги¬ни. Жертвенники находятся в сильном запустении; сколько раз я докладывал об этом начальству, но всё бестолку. Тогда я стал во время своих рабочих путешествий самолично поддерживать хотя бы кое-какие святилища. Особенно одно... Я надеялся, что так избавлюсь от страха перед стекольщиком. Ничуть не бывало. Но все же я и сейчас усердно приношу дары на жертвенник своей любимой богине, владычице подземного корня, своей богине-карлице. Своей ласточке. Я так ее называю. В морщинах на ее лице застыли капли смолы. Я часто думаю: для чего невежественный народ так стремится вглубь? Почему удивляюсь? Потому что знаю, что почти никто из них, никто из глупых, неотесанных искателей приключений не способен оценить красоту нижних подземелий. С них хватило бы и верхних.
Рассеянно подписываюсь под условиями контракта. Обычное дело. Подписываюсь — "mole". Мое полное имя звучит иначе, но я уж привык расписываться так. Потом машинально слежу за тем, как ставит свою элегантную завитушку мой напарник — Баговски. В готическом стиле. Мне ли не знать, что он обожает готический стиль. Знаю, что у нас с ним все пройдет как по маслу. Спустимся вниз. Самое простое, примитивное, обычное дело. Только моя тревога все не исчезает. Надо скорее приступить к работе. Может, тогда мысли о стекольщике исчезнут. Надо предполагать, что они исчезнут. Поскольку я знаю, что нижние лабиринты захватывают целиком. Это моя стихия. Только там я чувствую себя как дома. Моя мистическая Агарта, со всеми ее шахматными полями и святилищами богинь и богов. Баговски рассеянно жует корешок петрушки.
— Эти слепые... — говорю я ему.
— Ну что еще?
Он, кажется, совсем меня не слушает. Я умолкаю и внезапно, без всякой связи со стекольщиком и слепой студенткой, вспоминаю о питомнике карликов. Я был там недели две назад. Или три, не скажу точно. Записи об этом в дневнике не делал, но помню. Стойкое, отчетливое впечатление. Предложение — называть такие впечатления контурными. Поскольку их контур отчетливо и долго сохраняется в памяти. Все остальное предоставляю учёным. Питомник карликов. Когда я прохаживался там, меня остановил какой-то незнакомый человек и небрежно, словно невзначай заметил, что земные недра полным полны таких карликов. Гномов. Я в это, разумеется, не поверил. Гномы ведь не корнеплоды, не сталактиты, не драгоценные камни. Это живые существа. Назвать нед¬ра земли питомником карликов, — что может быть нелепее? Я поспешно оглянулся тогда, но мой странный незнакомец уже исчез. Так что, как ни крути...
Мы с Баговски отправились на задание. Группа туристов уже ждала нас внизу, у входа в перевернутую башню. Улыбаясь миру дежурной улыбкой, Баговски думал о чем-то своем. Наверное, у него опять были какие-то неприятности с женщинами. Недаром же я не мог найти его несколько дней. И шеф его тоже искал. И друг ничего о нем не знал. Но я, конечно, не стал расспрашивать Баговски. Если у него и в самом деле были крупные неприятности, то мои слова только разбередили бы его рану. Вся группа двинулась по улицам, а потом — в верхние лабиринты. Они уже давно не представляли для меня ничего привлекательного, я всегда проскальзывал сквозь них, как через скучную прихожую. Туристы жадно осматривались. Им все было в диковинку. Первым шел Баговски, а я замыкал процессию. Часа три спустя мы дошли до первого святилища. Туристы распаковали свои рюкзаки и принялись расставлять вокруг статуи подземной богини высокие свечи из цветного воска. Скоро привычными огоньками озарилось лицо идола. Эти пошлые ритуалы я видел много раз и поэтому теперь с трудом сдерживался, чтобы не заснуть. Внезапная сонливость на¬катила на меня, как стихийное бедствие. Баговски, наоборот, был до странности свеж и активен. Он объяснял какой-то пожилой супружеской паре о том, какие меры принимает правительство для то¬го, чтобы древние скульптурные памятники нижних пещер хранились в целости. Те внимательно слушали, не замечая, что Баговски для собственного развлечения вешает им лапшу на уши. Я заметил еще, что глаза его сверкают каким-то острым, неживым, болезненным блеском. Ничего удивительного, впрочем, ведь Баговски постоянно глотает какие-то таблетки. Он потребляет эти сомнительные фармацевтические снадобья в невероятных количествах. Однажды он признался мне в том, что сидит на стимуляторах и совершенно не может без них обойтись.
Горели свечи. Часть туристов разбрелась по ближним пещерам и коридорам. Мы с Баговски спокойно сидели возле святилища; мы знали, что в этой части лабиринта невозможно потеряться. В определенные дни сюда пускали даже слепых. Меня опять поразил стеклянный блеск глаз Баговски, и я вспомнил о стекольщике. Воистину, мысли о нем не давали мне покоя. Достаточно было явиться какой-нибудь хрупкой, прозрачной ассоциации, и я вспоминал о нем. Мне не только казалось... Я твердо знал, что стекольщик преследует меня и спустя какое-то время он непременно появится. Иногда же я думал, что стекольщик — всего лишь порождение моего воображения. Истина бродила где-то близко, но я не мог ее пощупать. Не мог к ней прикоснуться. У самого подножия идола осталась женщина лет сорока, и я увидел, как она достает из своего рюкзачка брошюрку "Из жизни корнеплодов". Начала читать. Может, ей тоже было скучно. Она пару раз зевнула. И правда, здешний воздух навевает сон. Еще немного, и невидимая графика нездешних безумств нарисует в ее голове свои запретные картинки. Я видел, как женщина прислонилась спиной к заграждению. Вот-вот заснет.
Пока туристы осматривали пещеры и не нуждались в наших услугах, я подмигнул Баговски. Это был условный знак, по которому он должен был меня отпустить к моей карлице. Он кивнул в этот раз особенно охотно, отпуская меня, наверно, потому, что собирался пофлиртовать с той женщиной. Я осторожно свернул в секретный коридор и впотьмах пробрался к своему идолу. Статуя крошечной подземной богини улыбалась мне привычной улыбкой. О ней никто не знал, ни туристы, ни правительство. Никто, кроме Баговски. Ему я показывал карлицу. Мы условились, что это будет мой идол, поскольку я его нашел. Да Баговски и в голову не могло прийти посягать на мое открытие. Он вообще относился ко всем этим идолам весьма и весьма скептически. Он не верил в подземных богов. Но это неверие было много лучше того фарса, который обычно разыгрывали туристы. Я, как и он, не верил, но охотно посещал карлицу, когда спускался в них. Может, потому, что это было мое личное, незапятнанное святилище, о котором никто не знал. Может, по какой-то иной причине.
Карлица, казалось, поджидала меня. Камень на лице источила вода, она прокопала на щеках и подбородке тоненькие рытвины, похожие на морщины. Я уселся перед идолом и зажег факел, который оставался здесь с прошлого раза. Я стал мысленно говорить с богиней. Я просил её избавить меня от мыслей о стекольщике. Хоть и знал, что эта каменная малютка вряд ли мне поможет, — просить надо было бы у Князя Подземной Грязи. Постепенно мои думы изменились.
Я хотел бы, чтобы моя память стала мертвой. Чтобы память превратилась в сухое, мертвое дерево, неспособное больше дать новых ростков. Чтобы навсегда забыть о прошлом. Чтобы воспоминания перестали шевелиться на дне сознания. Чтобы не думать о преждевременной смерти моей сестры.
Тщетные, невыполнимые желания, но я хотел этого всей душой. Прошлое страшно тяготило меня, оно было болезненным грузом. Но ведь от прошлого могут отречься лишь те люди, у которых есть будущее. Я же не видел впереди ничего, кроме нелепых и бессмысленных угроз времени. А позади стояла смерть сестры. Время играло со мной в нечестные, грубые игры. Самое плохое то, что я не мог выбросить из головы воспоминания. Сестра... Час пролетел, я ощущал, что надо теперь же вернуться к Баговски, чтобы продолжать экскурсию. Я полушутливо полусерьезно поклонился своей богине и вернулся к общей группе.
Баговски лежал без сознания. Вокруг него с кривыми минами толпились насмерть перепуганные туристы. Мой приход они восприняли как избавление, ибо уже и не чаяли выбраться наверх. Я, как мог, старался успокоить их, хотя сам был жутко встревожен. Такая экстренная ситуация случилась в первый раз, и я не знал, что делать... Для начала я осмотрел Баговски. Его пульс прощупывался, он был жив, но, разумеется, без сознания. Ничего удивительного. Эти его игры с медицинскими стимуляторами должны же были однажды закончиться плохо.
Разумеется, все вышло, как вышло, но потом начались большие неприятности. Дело усугубило то, что меня не было рядом, когда с напарником стало плохо. Я, конечно, выдумал для начальника какую-то маловероятную причину своего отсутствия. Но это все случилось потом. А тогда, еще внизу, та женщина, что читала брошюрку "Из жизни корнеплодов", рассказала мне, как все было. Для начала она сказала мне:
— Выньте изо рта пуговицу.
Я пошевелил во рту языком и к своему изумлению действительно обнаружил там пуговицу. До того момента, как женщина сказала мне про нее, я не замечал присутствия этой пуговицы.
— Все произошло из-за нее, — заметила женщина, а потом добавила:
— Не волнуйтесь, это шутка.
Но мне было не до шуток. Я не стал в подробностях расспрашивать женщину о том, как она узнала о пуговице у меня во рту. Она сама ответила мне:
— Просто я все знаю о корнеплодах. Видите эту книгу? Я знаю ее почти наизусть. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я знаю о вас все. Вы ведь — корень. А растение где-то там, на¬верху.
Тут я заподозрил, что имею дело с сумасшедшей, однако не мог удержаться от искушения спросить кое о чем. Раз она знает обо мне все, то она должна знать и о стекольщике.
— Стекольщик?
Спросил я.
— Не беспокойтесь по этому поводу, — сказала женщина. — Вы очень скоро его увидите. Но хочу сразу вас предупредить, что вы напрасно так много о нем думаете и так его опасаетесь. Он всего лишь бедный старый стекольщик, человек, родившийся старым... У него просто есть одна причина, чтобы вас искать.
— Но зачем ему преследовать меня? — спросил я.
Она не ответила.
Тогда я все-таки спросил про Баговски. Спросил, почему ему стало плохо.
Она только пожала плечами. И сказала:
— Вы сами знаете ответ. Он употреблял слишком много стимуляторов.
И добавила насмешливо:
— Чтобы тешить свою бедную душу.
Мне почему-то очень не понравилась ее последняя фраза, однако, мог ли я судить. Кое-как мы вместе с туристами вытащили Баговски из нижнего лабиринта на улицу. Вызвали скорую. Его отвезли в больницу, где он пробыл в общей сложности недели две. Я честно на¬вещал его раз в два дня, даже, признаюсь, с удовольствием. Подпольно приносил стимуляторы, потому что он просто не мог без них жить. Он по секрету (по великому секрету) признался мне, что представляет себе, когда наедается стимулирующих таблеток. Оказывается, он представлял солнце. Солнце. Он, как и все мы, никогда не видел солнце. Баговски мог видеть солнце только в своих галлюцинациях, под стимулирующими таблетками. Только и всего.
— И какое оно, — спрашивал я Баговски, хотя мне было совсем не интересно.
Совершенно не любопытно. Спрашивал, только чтобы развлечь больного.
— Горячее, слепящее. И все сохнет во рту, когда я его вижу. Совсем теряю голову. Что говорить, я не могу это объяснить.
И Баговски влюбленно закатывал глаза, нервно шевелил пальцами и вспоминал о своем солнце.
— Просто ты, жалкий эстет, начитался книжек про поверхность, вот и бредишь этим солнцем. Но все это несерьезно, — подтрунивал я.
Баговски склонялся ко мне с самым заговорщицким видом.
— Скажи, а ты никогда не мечтал о поверхности?
Я ничего не отвечал, потому что вопрос до невероятности глупый. Конечно, и в голову не приходило. Разве я идиот, чтобы мечтать о поверхности. В лучшем случае ослепнешь там от пресловутого солнечного света. Нет, скорее я мечтаю о глубине. О том, что находится еще ниже нижних лабиринтов. Там ведь наверняка что-то есть. Мой стекольщик явился именно из этих страшных глубин. В моей душе произрастает гибрид желания и страха. А объект вожделения — неизвестность, те места, где я никогда не был, те места, что находятся ниже самых глубоких подземелий. Но я не говорю об этом Баговски. Я, конечно, молчу. Пусть бредит своим солнцем.
Я носил ему в больницу цветные стеклышки, потому что знал, что он очень любит собирать из них мозаики. И ещё я носил ему разные вкусные вещи, засахаренные цукаты, к примеру. Потом его выписали из больницы, но на работе не восстановили, потому что он уже не отвечал медицинским требованиям. В проводники годились только люди с безупречным здоровьем. Так что вскоре у меня должен был появиться новый напарник, но я почему-то совсем не думал об этом. Голова была занята другим.
Память не умирает, как ни старайся. Как бы я не хотел, я не могу убить свои воспоминания. Память не мертвеет. Такое впечатление, что память не болеет, потому что ее монотонный голос внутри никогда не смолкает. Даже когда я занят повседневными делами, даже когда я на работе, в своих любимых нижних лабиринтах. Сестра. Я часто о ней вспоминаю. Ее внезапная смерть, вернее, внезапное исчезновение, не оставившее никаких следов. Словом, смерть.
Забыл рассказать еще об одном незначительном происшествии. Как-то, когда Баговски еще лежал в больнице, я, возвращаясь от него, зашел в библиотеку, чтобы посмотреть какую-нибудь книжку про солнце. Очень уж Баговски морочил мне голову этим своим солнцем. Так что я решил посмотреть. Но я увидел в читальном зале студентку, ту самую, мою соседку. Прозрачное стекло. Будучи слепой, она невероятным образом почувствовала мое приближение. Узнала меня. Она всегда меня узнавала. Подняла на меня незрячие глаза, серые. Вся ее внешность была прозрачной и приятной. Хрупкой. Казалось, при неосторожном прикосновении она рассыплется, и восстановить её не будет никакой возможности. Перед ней на столе лежал специальный зоологический атлас для слепых. Большая ветхая книга, с засаленны¬ми страницами, открыта на середине. Терпеть не могу засаленные книги.
Я подошел совсем близко, так что мог увидеть маленькую сережку в ухе. Была только одна сережка, в одном ухе.
— Может, пойдем, выпьем кофе, раз уж ты все равно меня узнала? — спросил я.
Она побледнела. Казалось, я застал её врасплох, угадав заветное желание. Быстро закрыла свою книгу. И мы со студенткой пошли пить кофе. Всю дорогу мы молчали, только она осторожно взяла меня за руку. У нее была очень горячая, прямо-таки огненная рука, и это не вязалось с ее стеклянным обликом. Я чувствовал себя очень усталым и совершенно не имел потребности развлекать эту студентку. К тому же она итак не изъявляла потребности уйти. Она послушно шла рядом до самого кафе. Кофе был хороший. Мы пришли в то самое кафе, в котором я так люблю сидеть по утрам со своим другом, поэтому оно неизменно навевает на меня положительные эмоции. Поэтому сейчас я немного успокоился, даже забыл о неприятностях на работе, о Баговски и о стекольщике. Усталость, впрочем, не исчезла. Ни слова ни говоря мы со студенткой поднялись по лестнице. Краем глаза я равнодушно заметил, что она прошла мимо своей двери. Конечно, не потому, что ее не заметила. Хоть она и была слепой, она прекрасно ориентировалась в окружающем пространстве. Я подумал: уж она-то точно никогда не мечтает о солнце. Наоборот, она казалась порождением земных недр. Мне стало как-то до странности скучно, но я ничего не сказал, и мы вошли ко мне в квартиру. Я смотрел, как студентка снимает свои красивые кожаные туфли. Совсем новые. Подумал, зачем ей такие элегантные туфли, ведь она же слепая и все равно их не видит. Наверно, ей кто-то выбирал эту обувь, кто-то с хорошим вкусом. Мы вместе сели на мою кровать. Я впервые внимательно посмотрел ей в лицо. Серые глаза, широко посаженные. Здравствуй и прощай, влюбленная. Она была в меня влюблена, — когда я дотронулся до ее лица, у нее задрожали руки. Я проснулся утром, — ее уже не было рядом. Легкое сожаление. Она исчезла. Я встал, оделся, подошел к зеркалу в прихожей. Я знал, что некоторые женщины, прощаясь, пишут на зеркале записки губной помадой. Честно говоря, терпеть не могу эту противную привычку. На моем зеркале ничего не было. Потом я вспомнил, что студентка не пользовалась губной помадой. Некоторое время я сидел у окна, рассматривая пейзаж — постылые верхние лабиринты, скрытые дымкой. Не помню, сколько времени прошло, прежде чем я вспомнил, что не узнал даже имени моей студентки. Вышел из квартиры, запер дверь. Спустился ниже на этаж, позвонил в дверь студентки. Тишина. Может, спит. Выходя из дома, решил зайти к хозяйке. Хозяйка, как обычно, ела печенье и тупо смотрела телевизор. Я спросил ее о студентке.
— Ева сегодня утром уехала. Аккуратно заплатила за квартиру и уехала. Куда, не знаю. Жильцы ведь не оставляют нам сведений о своих намерениях.
Ева. Не то, чтобы я удивился ее внезапному отъезду, мне было все равно. Она провела со мной ночь, ну и что? Это ведь не значит, что мы с ней стали близкими друзьями. Уехала и уехала. И все же это показалось мне несколько странным. Сколько я себя помнил, она всегда жила в этом доме. И вдруг уехала. У меня пропало всякое желание выходить на улицу. К тому же в тот день у меня был выходной. Воскресенье. А прогуляться можно и потом. Я вернулся к себе. Сел у окна. Выпил еще кофе, позавтракал. Незаметно пролетел час. Люблю, когда время летит быстро, не оставляя в душе никаких следов. Никакого тягостного осадка. Я вообще очень люблю наблюдать за временем. Тут я увидел, как по улице по направлению к нашему подъезду медленно ковыляет старик-стекольщик. Мой стекольщик. И я всем существом, сердцем, пальцами, кожей, почувствовал, что эти события связаны напрямую. То, что Ева провела со мной ночь, и то, что наконец явился стекольщик. Мне стало жутко, хоть я и старался взять себя в руки. Связь между событиями была очевидной, только я не понимал, в чем она заключалась. Наверно, мне не дано было это понять. Ведь нам нельзя знать все секреты подземелий. Так и стекольщик. Оставалось только одно — ждать. И я ждал. Скоро раздался приглушенный звук шагов. Потом стук в дверь. Я мог бы, конечно, не открывать ему. Но какой был в этом смысл. В тот момент я понял, что как ни крутись, а встреча со стекольщиком для меня все равно неизбежна. Даже страх мой как-то незаметно растворился. Я открыл дверь.
Он вошел, пряча глаза. Я же, наоборот, жадно рассматривал его. Грязный старик, длинные крючковатые пальцы, бесцветные глаза, глубоко запавшие в глазницы. За спиной — котомка с образцами цветных стеклышек. Как-то раз стекольщик заснул прямо на улице, на тротуаре, возле магазина географических карт, и я не мог удержаться от искушения. Я залез тогда к нему в сумку. Виной всему любопытство. Тогда я и узнал, что старик носит в своей котомке образцы цветных стеклышек. Между прочим, я видел там, среди прочих, образец "дымчатое стекло". Вот почему я знал, что в котомке у старика — образцы стекла.
Он не спрашивал моего приглашения, чтобы войти в комнату. Просто вошел, снял и положил у ног свою котомку и сел на стул возле окна.
— Где Ева?
Он это спросил тихо, даже почти равнодушно, но вопрос прогремел у меня внутри, как взрыв.
— Так вы меня два месяца преследовали только для того, чтобы спросить о Еве? — спросил я. — А я то думал, что вы интересуетесь моей скромной персоной!
Он молчал. Я тоже молчал, пораженный. Значит, ему нужна Ева, то бишь студентка!
Наконец он сказал, очень тихо и спокойно. У него был хриплый, прокуренный голос.
— Ваша особа меня интересует лишь потому, что я всегда знал, что вы рано или поздно свяжетесь с Евой.
— Свяжетесь, — это громко сказано. Она была здесь ночью, это точно, но я совсем ничего о ней не знаю. Я спрашивал у хозяйки, и та сказала, что Ева уехала сегодня утром, — ответил я.
Он поднялся со стула и стал тревожно ходить туда-сюда вдоль окна.
— Значит, вы поможете мне найти Еву, — сказал он наконец. — У вас просто нет другого выхода. Вы бросите все свои дела и будете вместе со мной искать Еву. Понятно?
Я молчал. Потом закурил и немного успокоился. Потом спросил:
— Можно поинтересоваться: а кем, собственно, вам приходится Ева? И зачем вы хотите ее найти?
Стекольщик недовольно поморщился. Казалось, он не хотел мне отвечать. Видимо, он ждал рабского и беспрекословного подчинения. Только вот у меня не было никакого желания ему подчиняться.
— Если не скажете, зачем вам Ева, я и пальцем не шевельну.
— Она моя мать, — ответил стекольщик.
— Как? — спросил я.
Он остановился, и устало прислонился лбом к стеклу.
— Если я отвечу, — сказал он. — Это мало что прояснит. Вы все равно вряд ли поймете.
— Все-таки ответьте, — настаивал я. — Как это Ева может быть вашей матерью? Она ведь молодая девушка, а вы...
— Дряхлый старик? — он усмехнулся. — Можете мне поверить, Ева и в самом деле приходится мне биологической матерью. И у меня есть братья. Просто Ева обладает одной редкой особенностью, — ее дети рождаются стариками. Крошечными стариками.
Как я ни старался, — не мог ему поверить. Он продолжал:
— У Евы очень много детей. Помните, когда вы были в питомнике карликов, к вам подошел незнакомец и сказал, что недра земли полны злобных гномов? Помните? Я был уверен, что вы не сможете это забыть. Я в вас не ошибся. Так вот, это был я. И я сказал чистую правду. Недра земли действительно полны карликов, таких, как я. Все они — дети Евы. И все они - родились стариками. Такими, как я. Для чего я ищу ее? Наверное, можете и сами догадаться? Да ладно, вы всё равно не поймете, поэтому я лучше сразу скажу, — для того чтобы ее убить. Именно ей я обязан своим жалким существованием, грязной и убогой жизнью стекольщика... Никаких слов не хватит, чтобы выразить мою ненависть. Вы не можете понять, как это ужасно — родиться и вечно быть стариком.
Он умолк. Я подумал о том, что в последнее время мне везет на сумасшедших. Однако было очень неприятно, что я завяз в историю. Если этот болван убьет Еву, то подозрение может пасть и на меня. К тому же, я еще и интересовался у хозяйки насчет Евы. Сейчас я вспомнил о своей бедной сестре. Со дня ее исчезновения у меня начались неприятности. Уж она-то могла бы избавить меня от стекольщика. Она бы живо распутала этот странный и бессмысленный клубок. Немного подумав, я спросил ядовито:
— Почему же вы раньше не пришли к ней и не разобрались, если уж вам так это необходимо? Ева ведь давным-давно снимала квартиру в этом доме, а уехала только сегодня утром! И вот именно сегодня вы приходите ко мне и просите, чтобы я помог ее найти! Вам, видите ли, срочно потребовалось убить Еву. Как раз после того, как я провел с ней ночь.
Он ответил:
— До этой ночи у меня не было окончательной уверенности, что студентка — и есть Ева. Теперь же у меня нет никаких сомнений.
Я спросил ехидно:
— Выходит, вы не знаете в лицо собственную мать?
Казалось, он не обратил никакого внимания на ядовитость моего вопроса. Да, так и было. Он, как ни в чем не бывало, рассматривал пейзаж за окном. Внимательно, словно видел его впервые.
— Ладно, даю вам сутки времени, чтобы привыкнуть ко всему, что произошло. Завтра я приду, и мы вместе отправимся на поиски Евы.
После этих слов он закинул за плечи свою котомку и ушел, даже не захлопнув двери. Я свалился на кровать и задумался о том, что он сказал. Подушка пахла так же, как волосы Евы. Но я не чувствовал к ней ни досады, ни тем более ненависти. И тогда я понял, что помогу стекольщику найти Еву. Не потому, что я хо¬тел ее смерти. Мы станем искать ее по разным причинам. Стекольщик — чтобы убить свою мать, давшую ему такую неприятную жизнь, а я — просто, чтобы увидеть ее. Просто увидеть Еву. Еще раз. Я сам не заметил, как заснул.
На следующий день я с самого утра нетерпеливо ждал прихода стекольщика. Странное дело, — чем больше времени проходило с того момента, как исчезла Ева, тем сильнее я скучал по ней. Она явилась издалека, из самых земных недр, и теперь я должен был непременно найти ее, чтобы о многом расспросить. В моих ощущениях появилось что-то новое. Чара. От мыслей о Еве тянулось множество новых цепочек, странных образов, чарующих меня. Я вспоминал Кнехта, с которым в школе сидел за одной партой, который обожал секреты про шпионов и стал потом убийцей, вспоминал продавца цикория и ласточкиных гнезд (и это притом, что у нас, внизу, нет ласточек), вспоминал, наконец, свою жену, которая давным-давно меня оставила, сбежав с владельцем фабрики фарфора. И все эти мысли объединяла Ева, прозрачная, стеклянная Ева. Так что теперь мы со стекольщиком стали союзниками. Нам обоим нужна была Ева. С одной только разницей. Я понимал, что если даже и не найду ее, то непременно обрету нечто иное. Во всяком случае, память моя станет мертвой. Наступил полдень, а стекольщика все не было. Наверное, его что-то задержало. Не думаю, чтобы он мог переменить свои планы, он слишком ненавидел Еву. Я уже устал ждать. Наконец я услышал на лестнице шаги, но они были совсем другие. И тогда внезапно возникла моя сестра. Она была почти такой же, как прежде. Только ее волосы, заплетенные в две косы, горели каким-то новым, нездешним, золотистым свечением. Она посмотрела на меня спокойно, но со скрытой во взгляде радостью.
— Я не умерла, — сказала она. — Просто я была на поверхности. Собирайся. Я пришла за тобой. Я вернулась, чтобы отвести тебя наверх. Мы пойдем вместе. Ты больше не крот. И забудь, что когда-то был подземным.
И я протянул ей руку, даже не спросив, встречусь ли там, наверху, с Евой.

(с) Екатерина Таранова

@темы: сказки и мифы

---

Узнать совет для себя © globus & a_poli

@темы: ну надо же куда-то записать, развлекательно

---

"Мне нужны хаос и глазное яблоко" (с)Бартон - Локи

О том, что строить и жить помогает

Ехала в такси, слушала жизнеутверждающую песню с элементами расчленёнки.
Про то, как лирический герой со ста баксов начинал, ночей не спал, пахал, не бухал, ну и так далее.
А через двадцать лет пахания и небухания он, весь в кашемире, цветы покупал для юной прелестницы.
Используя проверенные временем отглагольные рифмы, песня трогательно рассказывала о зарождении Чувства.

А она куда-то шла
И глаза его нашла.

И хотя между мной и юными прелестницами расстояние непреодолимое, теперь хожу, внимательно глядя себе под ноги.
Мало ли что.
Не дай бог.

drevo-z.livejournal.com/215122.html

@темы: юмор, копилка историй

---

Леденящая кровь история про идеологических мудил и спортивные рекорды

читать историю

Я живу на окраине столицы в высотном доме на последнем, семнадцатом
этаже. И есть у меня ключи от всех выходов, ведущих на крышу домика. Ну
и временами я там оказываюсь, наблюдая за звездами или просто так,
вообще, чтобы дошираку покурить. Для "вылезания" на крышу необходимо
преодолеть последовательно 4 двери, закрытых на замок, первая из которых
отделяет лестничную клетку от предквартирного пространства с лифтами. То
бишь лифт на одной стороне двери - лестница на другой.

В один прекрасный день вышел я на лестницу, закрываю за собой дверь и
открываю следующую, чтобы подняться себе на крышу, никому не мешая. И
тут, вдруг откуда ни возьмись, сверху появляется мужичок пенсионного
возраста и начинает просто засыпать меня вопросами на тему "кто таков и
что тут делаешь" в довольно невежливой, резкой форме. Не получив ответа,
заводит песнь о том, что в то время, когда вся страна напряжена в борьбе
с терроризмом, некоторые пособники с ними заодно и торопятся открыть для
террористов лазейки, чтобы те минировали наши крыши. И эмоционально так
излагает, с чувством.

Ну, думаю, совсем мужчина охуел от многочисленных событий. А он не
унимается, грозит вызвать милицию и разобраться кто я таков и почему ему
хамлю. А надо отметить, я вовсе ни одного слова ему еще вообще не
сказал. Прямо даже растерялся я от такого поворота событий. Хуй знает
откуда мужик появился, плетет всякую чушь и подводит под мои невинные, в
общем-то, занятия некислую такую базу. Мне это не понравилось сразу.
Даже разозлило. А главное - непонятно как этот мужик за закрытую дверь
вообще попал. И обвиняет меня во всякой хуйне. Странно. Ну и разбудил
этот дятел во мне практически древние инстинкты. А дело, значит, было
так...

Будучи еще розовощеким школьником, я дико невзлюбил людей, которые,
верша судьбы и давая оценку моим поступкам и деяниям моих сверстников,
руководствовались при принятии решений так называемым "голосом совести"
и партийной (ну или там беспартийной) принципиальностью. И запросто
подводили под любое событие любую же идеологическую базу. Чтобы было
понятнее - поясню на пальцах.


Мой сосед по парте нашел на улице японскую зажигалку. Металлическую, с
клапаном перезаправки и надписями на иностранном языке. А время было
такое, когда электронный тайваньские часы "7 мелодий" или турецкая ручка
с часами ценились куда как выше сегодняшних "джыпов", например. А тут
школьник и с японским предметом быта в кармане. Радости у нас было на
всю компанию!

Понятное дело - отправились в школьный туалет и подожгли зажигалкой
кусок газеты. А потом всю газету. Пока мы наивно и от чистого сердца
восхищались поджигающей способности японского инвентаря, в мАльчиковый
сортир вошла, а точнее протиснулась завуч по воспитательной работе. Дело
закончилось тем, что обладателя зажигалки на общешкольном педсовете
обвинили в подготовке практически террористического акта и в сманивании
своих товарищей на неверную жизненную дорогу.

А на самом-то деле мы действительно радовались жизни и незнакомому
предмету. После этого случая я был включен в постоянный состав
"подозрительных" учеников и многократно был заподозрен во всяких там
"шалостях", к которым ровным счетом никакого отношения не имел. Уже
потом, позже, точку в этом деле поставил мой отец, заявив собравшимся на
очередном "профилактическом" педсовете старым перечницам, чтобы впредь
меня вообще не смели тронуть, иначе заслуженным педагогам и
принципиальным представительницам РОНО без разбора чинов и званий
придется солоно. Сказал - как отрезал. А собравшиеся реально зассали и
претензий ко мне более не имели. Ну и я дома свое получил сполна . Ну
да это я уже отвлекся.

В другой раз, опять же мой товарищ на переменке расквасил нос еще одному
нашему однокласснику, да так расквасил, что кровь пару часов остановить
не могли. После недолгого разбирательства учительский коллектив под
руководством пожилой и заебанной личной неустроенностью классной
руководительницы снова вынес волшебный вердикт: разбиение носа было
спланированной акцией. Цель - изощренное воспрепятствование школьному
товарищу в поездке по обмену в ГДР путем разбивания носа. Типа, один
пятиклассник продумал на досуге как бы похитрее набить другому
пятикласснику мордасы, чтобы он не смог поехать в составе школьной
делегации в ГДР и цинично занять место выбывшего товарища. Ну и потом на
"мордобойца" до окончания школы всех собак вешали. Репутация-с...

Фокус таких историй в том, что никто никого не обманывает, просто на
любую ситуацию можно посмотреть с разных сторон. Я лично сразу это
понял, буквально с первого раза, и старался себя в обиду не давать, во
всяком случае тайно или явно я на подобную хуйню обязательно реагировал.
Вплоть до многократного разбиения стекол в вечернее время суток .

Так вот, люди с таким гниловатым восприятием мира просачиваются куда
угодно, они никуда не пропадали и до сих пор таковых хватает вокруг да
около. Распространенный случай возникновения таких "несгибаек" - рабочие
моменты в трудовых коллективах. Вот тут уж несть числа изощренным
подставам и трактовкам. И ведь, бывает, не отмоешься, после беседы с
такими идеологическими мудилами. Но я опять отвлекся.

Так вот, стою я себе на лестнице перед этим дятелом и обо всем этом
думаю. И как-то мне так неприятно стало, что я мужика втолкнул на пару
ступеней повыше, закрыл за ним металлическую решетчатую дверь на замок и
решил спуститься вниз, к дежурному, чтобы выяснить что это за крендель
такой и как он попал за закрытые металлические двери. А мужик тем
временем благим матом орет, высовываясь из решетки двери, которая
отделяет его от выхода в лифт или на лестницу. Ну думаю, хуй с тобой,
поори пока.

Еду на лифте вниз. Выхожу на первом этаже, а там человек пять
шеснадцатилетних "детишек" альтернативного вида с вопросом не видел ли я
"одного пидараса, который наши велики украл". Я заинтересовался, и через
полминутки понял, что принципиальный "пенсионер" и есть тот самый
искомый. Сажусь с ребятами в лифт, поднимаемся, по пути я им объясняю,
что гражданин хороший томится в лестничном пролете, отгороженном от
внешнего мира решетчатой металлической дверью.

А они, в свою очередь, поясняют, что видели как какой-то товарищ вытащил
из соседнего с моим подъезда на крышу два их дорогих спортивных велика и
пытался с ними выйти через мой подъезд, как это обычно у нечистых на
руку педрил и бывает. Но был замечен на крыше, причем не было понятно
через какой из пяти подъездов он предпочтет скрыться.


Поднимаемся, выходим на лестницу, мужик сидит на ступеньках, видно что
злой. Как только видит ребят - резко добреет и клянется больше никогда и
ничего. Упирает на то, что он не на продажу крал, а для себя, спортом
хотел заняться. Ну ребята, естественно, требуют возмездия и жаждут
рукоприкладства. Однако в недолгом споре рождают отличную идею, которую
и воплощают на месте.

Притихшему мужику поясняют, что раз уж он желает заняться спортом, то у
него есть отличная возможность: прямо сейчас он берет оба велика,
забрасывает их на плечи и начинает ставить с обоми великами на борту
спортивный рекорд по скоростному спуску с семнадцатого этажа по
лестнице. Жюри с составе владельцев будет ожидать его внизу и если
контрольное время у мужика будет большим, то и пиздюли и встреча с
правосудием для него станут неминуемыми, но сначала он снова выйдет на
дистанцию. Дают команду "Старт!" и гражданин отправляется на дистанцию в
сопровождении "полевого" судьи, следящего за напряженным прохождением
этапов.

Минут через 20 мокрый, запыхавшийся "спортсмен-олимпиец" появляются на
первом этаже под одобрительный гул немногочисленных болельщиков, сдает
груз, получает звонкого пендаля и тяжелой рысью мчит прочь. Видимо, за
новыми спортивными рекордами. Вот что значит грамотно подведенная база,
нестандартный подход к ситуации и жажда спортивных свершений. Как
говорится: "и дедушка вынес два байка обратно, и дедушка добрый и детям
приятно!" )

www.centner.tk

@темы: копилка историй

---

цитата

Планете не нужно большое количество "успешных людей". Планета отчаянно нуждается в миротворцах, целителях, реставраторах, рассказчиках и любящих всех видов. Она нуждается в людях, рядом с которыми хорошо жить. Планета нуждается в людях с моралью, которые готовы включиться в борьбу, чтобы сделать мир живым и гуманным. А эти качества имеют мало общего с "успехом", как он определяется в нашем обществе.
Далай Лама

@темы: цитаты, актуально

---

самый обалденный Sexyback

@темы: видео, любимое

---

афоризм дня

Титул «известный блогер» – звучит примерно как «известный суслик». Известен-то он известен, но в основном только другим сусликам.

@темы: юмор, цитаты, ну надо же куда-то записать

---

Сегодня был свидетелем работы нашей доблестной полиции.
По платформе метро бежит парень бомжеватого вида с кейсом в руках. За ним несётся приличного вида мужик в костюме (явно владелец этого кейса). А по платформе вальяжно прохаживаются стражи правопорядка в лице четырех полицейских и собаки.
Пробегающий мимо них парень с кейсом, видимо, оценив недоумения на лицах полицейских и пытаясь помочь последним разобраться в ситуации, кричит на бегу: "Держи вора", указывая рукой в сторону догоняющего.
И что бы вы думали? Они таки его задержали! Мужика в костюме!
Но больше всего в этой ситуации мне почему-то жалко не мужика, лишившегося кейса.
Жалко служебную собаку, единственно верно оценившую ситуацию и было уже бросившуюся в погоню, но остановленную старшим по званию с криком "Стой, тупое ты животное".
pryf.livejournal.com/2272242.html

@темы: юмор, копилка историй